Белая тень. Жестокое милосердие - [191]

Это был тяжелый T-V — «пантера», похожий на нашу «тридцатьчетверку». Похож и внешним видом, и размещением вооружения и агрегатов — длинная семидесятимиллиметровая пушка, опорные катки крупного диаметра, — только немного тяжелее нашего: броня толще и не такой он поворотливый. Там, на немецком заводе, Ивану изредка приходилось ремонтировать их танки, правда легкие и средние — двойки, тройки и четверки, — могучие пушки «тридцатьчетверок» прошивали их болванками чуть ли не насквозь. На завод поступали сильно поврежденные машины, — малый и средний ремонт производили если не в полевых условиях, то на приспособленных для этого заводах в оккупированных городах. А в Германию привозили стальные черепахи с развороченными чревами, без башен, с разбитой ходовой и моторной частями. В бортовой броне таких танков зияли черные дыры, а на лобовой были отметины помельче. Иногда пущенная в лоб болванка не осиливала толстенную восьмидесятимиллиметровую броню и оставляла глубокую коническую вмятину, а то и застревала в броне. Сотка же пробивала даже лобовую бровь «пантер» и «тигров». Иван не видел той пушки, она пришла на фронт уже после его пленения, он видел только ее адской силы работу.

Сначала, взбираясь на такой танк, Иван испытывал какое-то жуткое любопытство. По пробоине пытался угадать: уложило всех танкистов или кто-нибудь уцелел, и кто именно, чаще всего присматривался к месту водителя. Порой видел кровь на приборах, на рычагах управления, на сиденье и ящиках для инструмента. Садился к рычагам, трогал их, испытывал, пытался установить, на какой скорости шел танк, когда был выведен из строя снарядом. Тогда ему казалось, что он сам мчится в машине по полю боя, эти минуты вырывали его из плена, делали бойцом, солдатом.

Но со временем привык видеть разбитые танки, смотрел на них равнодушно. Уже почти не верил, что когда-нибудь ему придется нажать на кнопку пускового реле, почувствовать в ушах громовой грохот, помчаться по крутым волнам боя.

И вот теперь, после долгого перерыва, снова видел перед собой поврежденный танк. И прослушивал поле боя. Иван понял, почувствовал, что фронт рядом, что бой клокочет и, возможно, достиг апогея. Глухо ухали пушки, немного впереди, справа, слышался тяжелый скрип, словно кто-то отворяет и затворяет двери на несмазанных петлях, — это били немецкие тяжелые минометы. Иногда где-то там, справа, стрельба разгоралась с особенной силой, и тогда ему слышалось что-то похожее на приглушенный стук пулемета, хотя, пожалуй, слышать его отсюда было невозможно.

И возвращалась к нему надежда, и вспыхивали короткие обжигающие мысли. Ивана лихорадило, дрожь била его, затихала где-то в ногах, словно бы уходила в землю… Он хотел и не мог догадаться, что же именно повреждено в танке. Танк стоял к нему правым бортом, а немцы возились возле левого, — видимо, там и было повреждение, ведь тот борт наиболее уязвимый — там и водяной радиатор, и масляный бак, и трубопровод. А может, повреждение было в моторной части, — небольшой вертлявый немец-водитель часто залезал внутрь, высовывался из люка и кричал что-то ремонтникам.

Но вот, пожалуй, ремонт был закончен, танкисты сидели на траве, ремонтники забрасывали свой инструмент в кузов машины. Механик-водитель снова полез в танк, и тишину разорвал рев дизеля. Танк выпустил густую тучу дыма, зарокотал на малых оборотах, взревел еще раз, а потом плавно тронулся и пополз вперед в глухой угол ложбины. Остановился и уже задом пополз к дороге, там развернулся и опять задом пошел в ложбину. Мотор взревел еще несколько раз и затих. Водитель соскользнул по броне на землю.

— Как у Круппа, — сказал он и похлопал по плечу высокого худощавого немца в надвинутой на лоб пилотке. Вынул из кармана комбинезона сигареты и угостил ремонтников. Закурили все. Ремонтники, не докурив, попрощались и полезли в машину. Летучка загудела, забуксовала задними колесами по траве, взвихрила пыль на дороге и помчалась в сторону фронта. Танкисты о чем-то поговорили и пошли все на луг, влево от Ивана. Они прошли так близко, что Иван услышал густой запах масла и тонкий щекочущий — сигаретного дыма, ручейки которого заплутались в дерезе. Потом один вернулся, вскочил на броню «пантеры», водитель повернулся к нему и крикнул визгливым петушиным голосом:

— Hol mal ein Stück Seife![22]

Иван ничего не понял из того крика. Через минуту немец выскочил с полотенцем и мылом в руке. Иван догадался, куда направлялись немцы. Стягивая на ходу комбинезоны, они направлялись к озеру, поблескивавшему в камышах метрах в двухстах от холма. И хоть раздевались на ходу, было видно, что они не торопились, не спешили на передовую. Ему вспомнился ловчила Граб, водитель из их бригады. Он, бывало, все ремонтируется, все не в бою…

Немец с полотенцем и мылом присоединился к остальным. Он тоже разделся, но не купался. Не купались и другие члены экипажа. В озерце у берега плескался только водитель, ожесточенно оттирал травяным пучком масло с рук. Остальные улеглись в траве, положив под голову одежду.

Танк стоял пустой.

Ивана снова затрясла лихорадка. И снова мысль жгла мозг, возникшая еще тогда, когда немцы ремонтировали танк, — тогда она возникла как неосуществимая мечта, сейчас же оборачивалась возможной реальностью и мчалась, забегала наперед всем опасностям. «Ну, не заведется… Тихонько вылезу назад… Им ведь оттуда не видно совсем. Можно не спешить, проверить все… А заведется… Они никогда не догонят… И никто из встречных немцев не обратит внимания на свой танк, идущий на фронт. Вон ведь какая там кипит заваруха… Только бы добежать. А тогда…»