Белая тень. Жестокое милосердие - [16]

— В пакетиках? «Дайте три кила любви», — она так и сказала — три кила, огрубив умышленно. — Сколько, например, вам отвесить?

— Я скромный. Мне — сто граммов.

— Можете разочаровать. — Она поддразнивала его.

Он видел это. И вместе с тем чувствовал, что наталкивался на что-то, чего не мог одолеть. И это его удивляло. Неля держалась словно бы и серьезно, иногда даже смущенно, но в то же время и независимо.

— Нет… Остальное я хочу подарить вам. Бесплатно. Ведь все равно порция, наверное, отпускается на двоих.

— И вас бы это устроило? А, понимаю, недостачу вы бы заменили эрзацем.

— Об эрзацах я говорил не в отношении чувств. Их заменить нельзя.

— Но ведь кое-кто говорит, что заменят и это. — Она сознательно уклонялась от тривиального ухаживания. Тривиального хотя бы уже потому, что с начала их знакомства женским чутьем улавливала, что это не сулило ничего хорошего, а поэтому старалась перевести разговор на что-нибудь другое. — Закодируют человека, закодируют и чувства. Передадут из Лондона в Киев. Вместе с любовью. Говорят, что сам человек уже ничего не значит. Он… не человек, а как это… Средство… Курица — это только средство, чтобы яйцо снесло другое яйцо. Конкретный человек — это только средство для развития цивилизации. Мы читаем это почти ежедневно.

Хотя он и понимал, что она намеренно толкает его на абстрактный разговор, пошел ей навстречу. Что ж, на той дороге его подловить трудно, он ей как следует это покажет.

— У меня вызывают ярость примитивы, которые этим увлекаются, — сказал он. — Я даже не стану возражать, что этого не будет. Может, и будет. Но разве можем мы, люди, вкладывать туда самих себя, подумайте, Неля? Некоторые ученые говорят: вот наконец изобретем такое… Вот побежим так быстро… Но ведь от этого ничего не изменится в человеке. Он не станет лучше. Не уменьшится подлости. Потому что и подлость станет унифицированной, массовой. Все это в одном комплексе. Его разъединить нельзя. О курице говорят умные вещи. Со стороны технической, теоретической это, может, и так. Но это говорят умные дурни. Идиоты. Кретины. Они просто не хотят понять, что для нас, людей, сущность мира не в том. Не в том, чтобы яйцо давало яйцо, а чтобы курица стала лучшей курицей, не разгребала чужих грядок и завалинок, не клевала почек смородины. То есть те, кто признает только технику, а не наш наивысший за всю историю человечества моральный кодекс, далеко не уйдут. Яйцо для яйца… Так и мыслимо яйцо, чтобы продолжить яичный род. Яичный, но не куриный.

Борозна говорил горячо, убежденно. Хотя эта убежденность таилась не исключительно в проблеме, но и в том, для чего он ее высказывал. Он знал, что хочет заинтересовать Нелю собой, хочет вырвать ее из того мира, где он для нее один из тысяч мужчин, которые ходят по городу, ну, еще ее коллега, старший, опытный, перспективный. Одна мысль об этом почему-то его раздражала. Но чем еще он мог ее заинтересовать, как не научной эрудицией, осведомленностью и смелостью мысли. Он видел, что слушает она с вниманием и понимает его, и это ему импонировало. Пусть разговор не паритетен, но слова его находили отклик, и это тоже как бы подстегивало. И поэтому он говорил с жаром, с пылом, он чувствовал, что начинает заинтересовывать ее, что она начинает верить в него, в его преданность науке. В это мгновение он верил своим мыслям больше, чем когда-либо. Да это и действительно было его убеждением. Оно выросло из сиротства, из послевоенного голода, из тех трудных дорог, которыми он прошел. На тех путях он видел всяких людей. И тех холодных статистиков, и подлецов, которые только прикрывают статистикой эгоизм, алчность, бездушность, и истинно добрых и искренних людей. Они не дали ему погибнуть. Наверное, их на свете немало, добрых людей, которые подбирают на улице вот таких, как он, вытирают им носы и выводят в жизнь. Мир прекрасен и мудр этими людьми, а не компьютерами, не аппаратами, какими бы совершенными они ни были. Нужно сказать, что эта мысль, которая крепко засела в его набитой информацией голове, вытекала из его наблюдений, из всего того, чем прожил свои тридцать шесть лет, она выросла в идею. Правда, сама идея была довольно неопределенна. Собственно, и не было идеи. Было только ощущение душой, сердцем, была убежденность. Эта убежденность пришла к нему не так давно. И тоже как своеобразное научное открытие. Жизненное и научное. Что-нибудь лет двенадцать — пятнадцать назад, когда, точно вода сквозь открытые шлюзы, ринулись через средства информации всевозможные теории, преимущественно гипотетические, а то и попросту абсурдные, но ошеломляющие, будоражащие мозг, удивляя, восхищая, обещая, — он, молодой аспирант, очутился в этом потоке с головой. Увлекала смелость и неожиданность в мышлении создателей гипотез, а также безбрежность, всеохватность, которые как бы открывались перед наукой. Он помнил, как собирались они, молодые аспиранты, по вечерам, сидели, не зажигая света, мыслили беспощадно, парадоксально, как от того леденело сердце и стынул мозг. Всем им казалось: случится нечто такое, вот-вот люди постигнут мир от нейтрино до метагалактики, сложат его, как конструктор, и опять разложат по-своему. Они жили теми представлениями, теми надеждами. Во всем этом огромном человек как бы становился меньше, им казалось, что найдена новая сущность человека, ее новое качественное выражение. И конечно же продолжить эту сущность, быть глашатаями ее суждено им, в частности ему, Виктору Васильевичу Борозне. Они не знали, в чем конкретно все это выразится, так как чувствовали только какой-то толчок, какое-то освобождение от того, что до недавних пор притягивало их к земле, к другим людям. Ко всему тому, чем жили доныне сами, чем жили их отцы и отцы отцов. Это новое, неведомое, казалось им, заменит все старые законы, выкует человека нового сплава, неподвластного ржавчине, коррозии, разложению. А между тем теории нагромождались на теории, одна гипотеза отрицала другую, из одной неизвестности вырастало несколько, а того, ожидаемого, не было. Это утомляло. Эта гипотетическая круговерть становилась похожей на игру. В людях постепенно рождалось сопротивление ей. Борозна одним из первых понял, что это ахинея и заблуждение. Что никакое парадоксальное мышление человеку не обязательно и что информация не только благо, но и беда. Что немало людей прячутся за знания, как дикарь за гигантский щит. Он это не столько понимал, сколько чувствовал. И не знал, с какой стороны подступиться к этому всему. Да что там подступиться — он даже своих мыслей об этом не сумел упорядочить. Знал лишь одно: жить будет так, чтобы не вступить в противоречие с тем, что привело его в большой мир, в науку. А самих мыслей таки не привел в какую-нибудь систему, все это хаосом вертелось в его голове, и он никому не высказывал их. Сейчас же эта почти незнакомая девушка, которую ему хотелось сделать более знакомой и близкой, неожиданно и горько задела их, и он едва ли не впервые так разговорился.