Белая тень. Жестокое милосердие - [18]

— Пока что она есть. Но вот докажут, что любовь не что иное, как особый вид энергии, тогда и ей крышка. Значит, надо спешить.

— Вы меня разочаровали, — сказала Неля.

— Чем? — старался он выглядеть страшно удивленным, но и в самом деле немного удивился.

— Я думала… у вас есть легенда покрасивее.

— Что-что? — спросил он. — Какая легенда?

— Ну, та… Какую выдумывают шпионы для тех, кто их ловит. А сердцееды для девушек…

Он искренне рассмеялся.

— Значит, все только в легенде? Так я ее выдумаю. Поверьте авансом.

— Нет, авансом не выйдет… — шутила она. — Вы еще скажете, в рассрочку…

Она немного кокетничала (кокетство дается женщине природой, как ласточке умение летать), боялась показаться кокеткой, ей больше хотелось, чтобы он почувствовал в ней коллегу, научного работника, хотя и понимала, что это может ей повредить в его глазах. Коллег ему хватало и без нее.

Они вели игру. И все, что они говорили, лишь в незначительной степени отражало то, что они на самом деле таили в душах. И все же ей удавалось быть непосредственнее его, она его не ловила, если бы ловила, пожалуй, он бы это почувствовал и одержал над нею верх. А так он чувствовал себя в проигрыше.

Ему показалось, что, если бы он сейчас легонько ее обнял, она бы не отстранилась. Но слишком все было неестественно. Пока он над этим размышлял, Неля сказала, но уже совсем иначе, серьезно и почти грустно:

— Если докажут, что это только особый вид энергии, тогда всему конец. На любви все держится.

— Может. А все-таки докажут, — сказал он упрямо и, казалось, нелогично по отношению к тому, что защищал только что. — Провода в пятки — и ты уже заряжен. Или, может, как-то иначе. Выпил и загорелся, Или отлучат от любви. В наказание за что-то.

— Сегодня уже и так, — вздохнула она, — многие любят как бы по этой механике. — В ее голосе послышалась настоящая тоска. Наверное, она проскочила невольно. Неля не смогла ее скрыть. И это немного удивило Борозну.

— Целомудренные Маруси, бедные Лизы — как все это смешно, — говорила она почти со злостью. — Ныне в женщинах и в девушках ищут страстности. Почти агрессивности. Не опущенных ресниц, а откровенно похотливых взглядов.

«Ого, — снова подумал он. — Игра на надлежащем уровне. Со всеми атрибутами. Легенда хорошо разработана». А вслух произнес:

— А почему?

— Потому что раньше искали матерей своим будущим детям, а теперь ищут любовниц.

— Просто вы видели близко дурной пример, — сказал он осторожно.

— А вы знаете, — внезапно и решительно сказала она, — что я была замужем?

— Ну вот…

— …И муж у меня был тихий-тихий.

— Потому и разошлись. Если бы бил, любили бы, — сказал он.

Она тряхнула головой, сверкнула на него глазами:

— Бил! Меня!

— Так говорят. И в этом есть немного правды.

— А вы бы… свою жену били?

— Изредка… — Он засмеялся. Он сказал уклончиво — хитро, шутливо. Он не знал, почему сказал так. В этот миг в нем, глубоко-глубоко, что-то отозвалось, предостерегло, остановило, подсказало, как ответить. На всякий случай. Не было и намека, и мысли, и тени мысли о женитьбе, а оно вырвалось наружу, предостерегало. А вдруг произойдет? А вдруг когда-нибудь ударит? А он честен. Пусть решает сама, что лучше: честный, который может и ударить, или лицемер, который будет бог знает каким. А еще потому так сказал, что начал остерегаться ее. Решил, что лучше впредь прятаться за шутку, принять тон балагурный, легкий, потому что почувствовал, как трудно вести серьезный разговор, трудно и неблагодарно. Балагуря, можно сказать значительно больше, намеками легче выведать.

— Видите ли, это уже дело вкуса, — продолжал он. — Кому что по нраву. Одному нравится секс, другому сало. Одной — чтобы муж был как трава, другой — как дикий вепрь. Чтобы был решительный, сильный…

— Я ненавижу сильных. Они мне опротивели. Вокруг только сильные. Или те, что маскируются под них. Эти еще хуже. Потому что ко всему еще и лицемеры. Если я кого и полюблю, то только доброго. С улыбкой, со смущением в глазах.

Он деланно, преувеличенно глубоко вздохнул. И понял, что сыграл скверно. Теперь его начинала пронимать злость. Что эта кукла, этот «пончик», как назвал ее Вадим, не давалась в руки, проявила такое упрямство и самостоятельность. Что все кончалось ничем. Что даже этого легкого, ироничного тона он не мог придерживаться — Неля сбивала с него. А вместе с тем чувствовал, как ему хочется понравиться ей. Ему казалось, что она понемногу теряет к нему интерес, разочаровывается, а переменить не мог ничего. Может, немного был виноват и тот контроль, который он установил над собой и от которого сам как бы раздваивался.

В парке стало уже совсем темно. Но фонари почему-то не зажигались. Видимо, не настало время — в городе часто включают свет не тогда, когда темно, а когда положено по графику. Над ними холодно качались осокори, сквозь мелкие листья проглядывали редкие, бледные звезды. Неля встала, посмотрела на крону, шумевшую над головой, — шум был не весенний, казалось, это трепещет не молоденькая листва, а шелестит столетний пергамент, — на синее ветреное небо, какое-то пустынное, обложенное по краю, над Дарницей, черными тяжелыми тучами.