Белая тень. Жестокое милосердие - [17]

— Двигаясь вперед, мы не просто движем вперед истину продолжения человеческого рода; к примеру, мы найдем ту единственную истину — как устроен мир. Узнаем точно, что электрон, бегающий вокруг ядра, сгусток энергии (одна из тысяч теорий, бессмысленных уже хотя бы потому, что их тысяча). А потом что? Перестанем искать истину. Надо умирать? Ибо зачем же жить дальше? Истина найдена. Ерунда! Мы, ученые, мало двигаем, развиваем теорию человека. Мир в нас. Хотя мы сами только частица мира, вечной материи. Но что же из того, что он вечен? Истина в кругу человеческих идей. Вы меня понимаете — я говорю не в широком, не в философском толковании. Только в моральном. И конечно, не надо превращать все это в эгоизм, в потребительство. Каждому из нас дан разум, чтобы постичь, что рядом еще миллионы других любовей, мыслей. Уважай их. И подумай о том, стремятся ли люди друг к другу. Ближе ли становится сердце к сердцу, или сердца отдаляются. Сократились пространства, расстояния. А расстояния между сердцами? И может ли быть одна истина для всех сердец? Или хотя бы для двоих? — Он помолчал, улыбнулся и этой улыбкой как бы спустился на несколько ступенек вниз. — Ну, к примеру, для моего и вашего. Я стараюсь уже почти полчаса, а не знаю, чего достиг. Только вижу, что вам к лицу задумчивость. Вы тогда такая… Как женщины на портретах Тициана.

Она отвела взгляд от воды, он снова прочитал в ее глазах заинтересованность. Может, это была не заинтересованность тем, что он говорил, а им самим, но разве не этого он добивался? А еще видел, что у нее глаза умной, опытной женщины, а когда она слушала его, в них проскальзывало что-то детское, наивное, и кто знает, что ему больше импонировало. Пожалуй, последнее. Хотя это было совсем не то, для чего он сюда с ней пришел.

— Я буду слушать вас, если вы оставите вашу привычку охмурять, даже разговаривая на научные темы, — сказала она.

— Есть такая привычка, — согласился Борозна. — Наверное, как и у всех других мужчин. Ведь мы всё делаем, чтобы понравиться вам. Циклофазотроны. Линкоры. Губную помаду. Но что, к примеру, в этом конкретном случае теряете вы? Я становлюсь красноречивее, энергичнее.

— Сгорает много пороху на мысль о том, какое произвели впечатление.

— Но… Если иначе я не могу. Если я именно для этого с вами пошел.

— Ну, тогда другое дело. — Она сказала это как-то особенно, по-деловому. — Приступайте. Что там у вас для начала? Лирическое вступление?

— Эпиграф. «Что спорить: вечен мир — не вечен, когда умрем, нам будет все равно»[2].

— Хороший, ничего не скажешь. То есть вы конец перенесли в начало. В этом есть смысл: мол, все равно все там будем.

— Простите, но вы так упростили, даже язык становится колом. А если и в самом деле? О чем же еще могут говорить у реки двое, если не о любви. Вот взгляните…

Слева от них за еще реденьким кустиком устроилась парочка, она азартно целовалась. Борозне и Неле оставалось или делать вид, что они не замечают ее, или встать и уйти. Они не ушли. Наверное, потому, что эти жаркие поцелуи ни одного из них не волновали и даже не нервировали, мгновение спустя они забыли о тех двоих начисто и даже не заметили, когда скамейка опустела.

— О ней не говорят.

— О ней все сказано?

— Да нет. Если говорят — ее нет. И вообще ее нет. Это что-то вроде черта. Его никто не видел, а страшно.

«Ого, — сказал себе Борозна. — Если страшно тебе… Не хочешь ли ты свалить все на неудачу в замужестве…»

Однако его все больше захватывал этот разговор. Он уже успел убедиться, что Неля не какая-нибудь пустышка, она немало читала, много знает. А в то же время так искренне удивляется тому, чему и он в свое время удивлялся, так серьезно и восторженно округляет глаза. И такое у нее певучее и круглое «о-о» («Да что-о вы?»), и так она певуче произносит его имя-отчество…

Борозна наклонился к Неле — просто хотел рассмотреть ее глаза, она истолковала это по-своему и отпрянула. Он увидел, как нахмурились ее брови, но не мог угадать, деланно или искренне. Он чувствовал какую-то неясную тревогу, какое-то удивительное волнение. А еще чувствовал, что и в самом деле ни за что не смог бы вот так просто обнять Нелю, обнять и поцеловать, это было бы неестественно, деревянно и рассердило бы или рассмешило ее. Ну, даже если бы она и не рассердилась и не рассмеялась, все равно оба ощущали бы не пыл сердец, а что-то… что так нужно, так должно быть, то есть они бы сначала осмыслили поцелуи умом. И был бы он пресный, почти «эрзацевый».

Теперь он убедился окончательно, что с самого начала взял неправильный тон, настроил себя не на ту волну. Ну, он не был сердцеедом. И не затер слов о любви до блеска. Однако же знал их. Искренне или неискренне произносил не раз. Даже имел свой «сюжет». Но применить его к Неле, к этой бестии, нечего было и думать. Во-первых, она бы все поняла и высмеяла, во-вторых, чувствовал, что потерял бы уважение к себе. Он продолжал рассматривать эту их встречу как бы в двух проекциях. Думал о ней холодно, или, по крайней мере, пытался так думать, трезво судил о Неле, но чувствовал, что ему не безразличен этот разговор и то, как сложатся их отношения. И продолжал причудливый, двусмысленный, слегка шутливый разговор.