Белая птица - [102]

Но  т а к и х  дней в Москве было два, а может, полтора.

Небо светилось холодно, бледно, дышало зимой. На нем лежали дряблые морщины. Упорный ветер толкался на улицах. Над крышами, над проводами летел черный пепел сожженных и сжигаемых бумаг и кувыркался, подобно голубям-турманам. В магазинах давали по карточкам вперед, сколько возьмешь. Отоваривали корешки карточек и талоны, которые обыкновенно ничего не означали. В заводских дворах, в учрежденческих подъездах сидели на вещах люди, дожидаясь погрузки. Радио молчало. Каждые два-четыре часа оно коротко объявляло, что через два-четыре часа выступит председатель Моссовета. Потом оно играло марши. Ранняя снежная крупа мелась по асфальту и ложилась размашистыми полукружиями, как из-под громадной метлы. По радио никто не выступил.

Непривычная тишина разлилась по городу. Так и по ночам не бывало тихо в Москве. Тем быстрей разносились слухи. Слухи однообразные: такой-то из такого-то главка улепетнул по бывшей Владимирке, а ныне шоссе Энтузиастов, в Горький, на персональной машине, прихватив с собой столько-то государственных денег. И больше ничего. Вдруг из открытого окна на всю улицу, на весь квартал слышались пьяные крики и пение. На это окно оглядывались, как на внезапный визг автомобильных тормозов. Старая дворничиха Егоровна в Пушкаревом переулке останавливала знакомых и незнакомых и говорила, что жена истопника Абдулиха бросила в топку профбилет своего мужа. И никто не мог сказать ей здравого слова, все молча отмахивались.

Тетя Клава металась по двору, по квартире, связывала вещи в узлы. Анна неподвижно сидела у репродуктора. Сережа не выдержал:

— Мама, ты понимаешь, что детство кончилось?

— Да, пожалуй.

— Тогда что же ты думаешь?

— Я думаю, что Москва не Париж.

— Вас понял, — сказал Сережа по-военному. — Я отсюда ни на шаг.

— Я тоже.

Клавдия охнула и побежала вон, пиная свои узлы ногами. «Как же так? Где же наша сила?» — спрашивал себя в эти дни Федор Шумаков.

Он думал так же, как Анна: Москва не Париж. Она не объявит себя открытым городом. И если тому быть, здесь, на улицах, будет бой, какого свет не видывал.

Но немцы уже под Москвой… Федор думал об этом с отвращением. Недаром фашисты приняли для своего мундира коричневый цвет, цвет дерьма. Загажена наша земля от границы чуть ли не до Мытищ. Федор читал в газетах, как спесивы и наглы были летом немецкие военнопленные. Он привык гордиться тем, что он — рабочий класс! И вот, видите ли, «высшая раса»…

С малолетства Федор жил без отца, без матери, рано попал в заводскую семью и прожил в ней целую жизнь. Давно он забыл свое детское сиротство, привык к тому, что он не один на свете. А теперь опять осиротел.

Завод был вывезен в Омск еще летом.

Обезлюдел огромный двухъярусный красавец — сборочный цех. Похожие на шлюзы, ангарные его ворота, построенные вместо разобранной стены, приоткрыты. На стапелях красные тряпицы с обрывками знакомых слов: «…летку», «…лизму».

Опустел механический. Фундаменты из-под станков расколоты, ободраны ломами. Цементная крошка еще свежа, чиста. Смотришь на нее и стонешь.

А мозг завода — ЦКБ? Широкооконное здание, из которого Федор не раз выносил чертежи… Оно словно уснуло. Снаружи видно, что в нем мусора по щиколотку.

Военное лето Федор прожил сам не свой. У него из ума не шло то, что он услышал 3 июля: у Сталина дрожал голос. Булькала вода, которую он наливал себе, позвякивая графином о стакан… Может, это был не Сталин? Ошеломили Федора неожиданные, жуткие слова о том, что надо рушить все за собой, отступая. Все, что строили, чем гордились одну, другую, третью пятилетку! И совсем не понял Федор, как немцы могли обмануть нас. Гитлер вероломный… Но это детишкам было ведомо. За месяцы и месяцы до войны дивился Федор, зачем идут в Германию с Украины большие эшелоны с продовольствием И какие такие мы и они друзья?

В июле, в августе каждое утро, каждый вечер Федор ждал сообщения: наши наконец ударили, погнали назад. Потом он стал ждать другого сообщения: наши остановились, стоят. Но и этого не было.

Понятно, пришел Федор к Анне. И она показала ему газету «Красная звезда» (ее тогда читали чаще других). На обычном месте, под заголовком, Федор не нашел одной строки: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вместо нее было напечатано: «Смерть немецким оккупантам!» Шумаков схватил газету, поехал на завод и стал совать ее товарищам по цеху, тыча пальцем в заголовок, не в силах вымолвить ни слова. Газету у него отобрали, сложили ввосьмеро и положили ему в карман спецовки, обнимая, тоже ни слова не говоря.

И вот тогда-то, еще до того, как опустели заводские цеха, сиротливое чувство проникло в душу Федора и уже не покидало его.

Ему приказали ехать в Омск с первым эшелоном, в первую очередь. Он отказался. И была тому причина, которую он скрывал со стыдом. Он знал, что Зинаида не поедет никуда без своего сундука. Тащить сундук в теплушку… срам. Люди брали в отъезд самое нужное. Ни мебели, ни матрацев. Погрузка шла безжалостная, торопливая, как нищенские похороны. Из одного вагона детскую коляску выкинули. И ходила по вагонам шуточка: