Белая птица - [100]

Антоннов надел фуражку и ушел, хлопнув дверью.

Из кухни прибежали тетя Клава и Зинаида.

— А он кто? Почему он… про Че-калова, а?

— Потому что он рыжий, как Вовка, — сказал Сережа.

До позднего вечера Анна старалась вымести из памяти скрипучий голос, фуражку, желтые руки Антоннова. И не могла. А вот забыть его слова — ни те, ни другие — Анна не пыталась. Их надо помнить.

Однако время, время… Пора одеваться, пора идти! Стрелка часов подползает к девятке. Анна ждала этого часа целый год, целую жизнь. Близится разговор другой, настоящий… Очень содержательный разговор — о том, на ком действительно  в с е  д е р ж и т с я.

Около одиннадцати часов вечера Анна с Сережей, немые, глухие от волнения, были далеко за Красными воротами, на тихой улице, мало известной в Москве. Тетя Клава, на ночь глядючи, не решилась пуститься с ними в путь, и Анна пожалела, что позвала ее.

Крупными мохнатыми хлопьями пошел снег, как на Ульбе… Сережа волновался: не сорвется ли? Но Анна успокоила его: только если туман или шквальный ветер.

Улица была безлюдна. Анна стояла на углу, в начале короткого крутого спуска к заводским воротам. Сережа прокрался к ним поближе и притаился где-то в темноте.

Поверх дощатого забора, за асфальтовым двором, Анне видно было здание с узкими окнами высотой в несколько этажей, видно с фасада. Оно смутно серело в глубине заводского двора, но правый его угол казался мазутно-черным и острым, как нос корабля, потому что с торцового бока здания, где до́лжно быть глухой безоконной стене, исходил слепящий свет, словно из летки домны. Увидев этот свет, Анна перестала дышать: там нет стены! Свет лился из глубины сборочного цеха, из материнского лона завода, которое выносило в себе драгоценную жизнь — новую птицу. Сейчас Анна увидит чудо ее рождения.

И она увидела. Из-за черного обреза фасада неожиданно и непонятно высоко, выше второго этажа, стала медленно выпячиваться сияющая крупными клетками стекол и дюралевыми гранями-ребрами сфера. Она походила на гигантские выпуклые соты. Это была шароподобная носовая кабина самолета, или, как ее называли на заводе, морда. Но если она — так высоко, какого же роста птица? Нужна пожарная лестница, чтобы взобраться в кабину…

Из-за черты фасада плавно выдвигался мощный фюзеляж, матово-серебристый и совершенно гладкий, без непременного прежде гофра. Волнистая обшивка в свое время была изобретением, сгустком упругости. Ныне гофр претит глазу, он обкрадывает скорость. Однако неужто эта громадина задумана как скоростная? Анна быстро припоминала, сравнивала: большие самолеты немцев, французов припадали брюхом к земле. А этот словно парил.

Потом она испугалась: в округлом боку фюзеляжа зияла уродливая темная каплевидная рана, и в ней, как при страшном открытом переломе, виднелись голые ребра и суставы груди и костяка птицы… Присмотревшись, Анна поняла: крылья, видимо, отняты, их повезут отдельно; Георгий говорил, что на них свободно можно играть в городки.

Между тем фюзеляж вытягивался и вытягивался, прямой, долгий, как копье. Наконец показался белоснежный крест хвостового оперения, тоже неожиданно высокий и на первый взгляд чрезмерно задранный, но редкостно изящный, н а й д е н н ы й, как крыло чайки или шея лебедя.

И вот она выкатилась вся, по-орлиному голенастая, на вытянутых стройных лапах шасси, с торчащим хвостом и оттого легкая, стремительная элегантная и словно бы недостоверная, не из белого металла, из белого пера. Глядя на нее, не думалось, что она весит много тонн. Глядя на нее, верилось: взлетит!

Анна стояла, непроизвольно выпрямляясь; ноги ее окрепли. Стояла и пела беззвучно: не-уже-ли? не-уже-ли?

Ну, здравствуй… здравствуй, птица из сказки, мысленно говорила она. Здравствуй и ты, человек с узенькой лысинкой на темени, сказочник. И здравствуй, Георгий Карачаев… и Федор Шумаков… и ты, завод без имени, номер — три цифры… и немыслимо дерзостная, грандиозная третья пятилетка!

Снег перестал. Кто-то неслышно подошел сбоку и замер рядом. Анна не повернула головы, еще издали почувствовав — это Сережа. Он подошел и ткнулся лбом ей в плечо, точно слепой. Лицо его было мокро. Он спрашивал:

— Ма? Ма?

— Да… да… да… — ответила она и опять подумала: как просто. Как хорошо.

Осветился асфальтовый двор. И весело было видеть, как он сегодня тесен. Белая птица с мягкой живой грацией разворачивалась на нем, косясь назад глазами-иллюминаторами, чтобы не задеть строений своим высоченным хвостом. Она нацелилась в узкие ворота, подняв высоко над забором сверкающую морду, и остановилась. Ей накинули на плечи, поверх моста, к которому крепятся крылья, брезент, точно шарф.

Что же… Счастливый тебе путь, птица! Прощайся с заводом.

Сейчас в сборочном, наверно, тоска, запустение, мусорок… Одиноко и уныло торчит в углу недостроенный и заброшенный глиссер — который уже год. Получился он нерекордный, а главный любит то, чего еще не видывали и не знавали.

Кланяйся, кланяйся, птица, думала Анна. И конечно, птица поклонилась.

Осторожно, словно бы вежливо она выдвинулась за ворота и вдруг пошла носом вверх, на крутой булыжный пригорок перед воротами, так, будто была уже на взлете. Истошно ревел и дымил крохотный муравей-тягач, таща ее на жестком трехугольном прицепе, сзади под колеса шасси той дело подкладывали большие стальные башмаки, а она взмывала, взмывала — без крыльев и моторов… Сережа вскрикивал. Анна счастливо смеялась, прижав его голову к своей груди. Летучая масса, летучие тонны, как говорил Георгий.