Белая муха, убийца мужчин - [17]

Она легко соскочила со стола.

«Проблема в том, что я не люблю соответствовать. Ни моментам, ни всяким другим мамонтам. Ну да, я тебя узнала, хотя и не сразу, а ты узнал меня. И что? Ну почему вы все считаете, что общие воспоминания дают право цепляться к людям? Ну да, когда-то нам было пару дней интересно вместе. Давным-давно. И что дальше?»

В эти «вы все» было вложено столько презрения, что сомнения быть не могло: передо мной была она.

«А вот ты и правда не изменилась», — сказал я.

«Что ты сказал, — она рассмеялась. — Ой, не могу. Слушай, я всегда знала, что мне от тебя так просто не избавиться. Что ты никогда не оставишь меня в покое. Надо тебя расстрелять первым — но жалко. Жалко, блин! Слушай, почему мне опять тебя так жалко? У тебя прям талант вызывать жалость».

Наверное, надо было уйти и не попадаться больше ей на глаза. Но воспоминания уже ожили, беспокойные и такие яркие, что я просто опустился на пол у двери и беспомощно улыбнулся. Ведь невозможно вычеркнуть из жизни целый месяц, пусть даже это месяц, прожитый тобой двадцать лет назад; невозможно сделать вид, что твоя жизнь короче на целого человека — особенно если это женщина…

Она вздохнула, она не могла выгнать меня просто так…

Мы познакомились давно, лет двадцать назад. Просто когда-то зимой, на окраине города, утром, на первом снегу…

Но рассказывать истории надо не так.

9. КОВРЫ НА СНЕГУ

…Утром на районе начиналась настоящая пальба — эхо выстрелов вылетало из самых неожиданных убежищ, откликалась где-то в паху: бах, бах, бах, пахло снегом, пахло потом, пахло домашней пылью, как порохом.

Ведь это мы, мальцы, выносили на первый снег ковры, чтобы выбить из них старую, запекшуюся кровь и напоить зимой. И матери провожали нас до порога, будто это и правда была война — хотя за ней они могли наблюдать из окон кухонь, не отходя от плиты. Ковер на плече как какое-то доисторическое ружье, и из него сыпется шероховатая перхоть. А в руках розовая выбивалка, потому что других в здешнем магазине не купишь, на плечах — старая рваная куртка, на голове вязаная каска с надписью «Адидас», а на щеках — красные звездочки стыда за свой нелепый, ржачный вид.

Выбей его как следует, сынок.

Ну правда — как о враге. Выбей его, со стоном, с воплем, с родного линолеума, с родной земли.

Выбей и возвращайся обедать.

Лифт, бесконечный, бездонный. Скрученный, поставленный торчком ковёр очень напоминает обмякшее тело человека. В скрученным ковре сразу просыпается что-то живое. Поэтому хочется как можно скорее добраться до поля битвы и избавиться от этой ненужной человечности, а заодно оправдать свой маскарад.

И вот ты уже топаешь по снегу, а вокруг стрельба, люди на четвереньках корчатся на своих коврах, как чёрные подбитые птицы, лица сосредоточенные, будто у золотоискателей, а за спиной дом, на который ты стараешься не оглядываться. Твой дом. И ты здесь среди своих — среди людей, которые выбивают ковры, и это единственное, что они способны из себя выбить. Все остальное останется. Навсегда — и все со всеми поженятся.

Ритуал выбивания не такой уж простой, как кажется. Подбрасывая на выбивалке, как на ракетке, упругое нетерпеливое эхо, ещё чужое, уже явное, нужно постоять немного над разложенном ковром, кое-где припорошенным небольшой снежной метелью, что крутится под ногами. А перед этим набрать снег в пальцы, просто чтобы почувствовать стихию. Разжать их, осмотреться: тут и правда поле, голое белое поле с разбросанными по нему серыми прямоугольными гравюрами, отчеканенными прямо на снегу. Поле, на которое смотрит высокий девятиэтажный дом. Ты искал на нём ещё не занятое, нетронутое место, глаз просит симметрии, душа — автономии: ковер нужно разложить так, чтобы быть вместе со всеми и при этом ни к кому не быть слишком близко. Только у людей, которые выбивают на районе ковры зимним утром на первом настоящем снегу, есть безошибочное ощущение этой дистанции.

Если разложить ковер слишком близко от кого-то — подумают, что ты от них чего-то хочешь. Хотя чего ты можешь от них хотеть? Их выбивалки? Их шапочки? Их ковры? Зачем тебе выбивать чужие ковры? А если разместиться слишком далеко от их полей и нивок — подумают, что ты не хочешь от них ничего, и обидятся. Этих людей так легко обидеть — как и любого, кто выполняет святой ритуал очищения.

Поэтому всё непросто, совсем непросто. Но нужно начинать — и вот ты садишься на корточки и делаешь пробный удар: неудачный, плоский, он ложится на поверхность ковра слишком неуверенно, звук пустой и суетный, как слово того, кому нечего сказать. Кажется даже, что все на тебя оглянулись. Но второй удар выходит что надо: сочный, мощный и смачный, он отправляется аж в другой конец района. И вот уже вскоре ты чувствуешь себя соучастником всеобщей ковромахии — нащупав какой-то ритм в беспорядочном лупцевании, твоя рука сдерживается перед тем, как опустить выбивалку на припорошенный снегом ковер, ибо теперь ты уже не солдат, а барабанщик, музыкант, и от тебя зависит нечто большее, чем просто пыль и пыл. Держи ритм. Рифмуй удары.

Нет, если ты никогда не выбивал ковров на первом снегу — в тебе ничего не откликнется.