Белая муха, убийца мужчин - [18]

Дома выбитые ковры оживали и начинали дышать. От ковров шел удивительный аромат — как летом от болотцев, что были разбросаны кое-где по редкому лесу на окраине нашего микрорайона. Казалось, в выбитых коврах начинали распускаться влажные растения, просыпались насекомые, шевелилась зеленая ряска, от ковров шел удушающий пар. Квартира пахла болотом, и ты ступал по выбитому, мокрому ещё ковру осторожно, словно боялся провалиться в него по колено. Направляясь мыть руки, только что принесенный ковер обходили, почтительно прижимаясь к стенам, а обедая, довольно принюхивались: чистота. Воскресенье. Зима. Девяностые годы навсегда минувшего века. Квартира девятиэтажки на окраине города, который тебе ещё только суждено открыть. Неспешное время, одинаковые дни, вечный лифт, неизменные ковры.

Но однажды, прежде чем ты приволок очередной ковер домой, с тобой случилось что-то, что ты тоже запомнишь на всю жизнь. Но однажды, когда ты сидел на корточках на первом снегу и был весь охвачен бешеной ковромахией, к тебе подошла она. В белой шубке, черноногая, в вязаной шапочке. Подошла, остановилась за полшага и начала наблюдать.

Она не поздоровалась — просто стояла и не сводила с тебя глаз. Ты тоже молча продолжал выбивать свой ковер — разве что ловкости и мужской силы в тебе стало больше, ты всячески показывал ей, что ты не пацан какой-нибудь, а человек, занятый делом. Бах, бах, бах. Пыль и порох были твоими стихиями, а противниками — снег и красные от незлого мороза щеки. Её длинные ресницы едва заметно вздрагивали от каждого удара. Люди-птицы махали крыльями, топтались вокруг своих подопечных, никто не обращал на нас внимания.

«Что ты представляешь себе, когда бьешь?»

Я удивился настолько, что прекратил свои упражнения и, вяло похлопывая по ладони выбивалкой, поднялся.

«Что?» — спросил я, просто чтобы выиграть время.

«Что ты представляешь себе вместо ковра, когда бьёшь по нему этой штукой?»

Конечно, тогда мы говорили по-русски. Это сейчас, в Замке, мы, придя каждый своими тропинками к нашему единственному родному языку, могли счастливо избегать радостей билингвизма, а тогда иначе и быть не могло: только русский: язык города, язык детства, наш русский язык. Мне было шестнадцать, ей было четырнадцать, она появилась в нашей богом забытой школе на окраине столицы несколько дней назад и почему-то я не мог спокойно смотреть, как она каждое утро идёт на уроки. Может, потому, что она, как говорили, переехала сюда из центра. Она была живым свидетельством того, что там, под землей, вместе с первой станцией метро начинался совсем другой город. Настоящий. Что она тут забыла: между ковров и замёрзших луж, среди одинаковых девятиэтажек, среди грубых и искренних людей, которые до сих пор не знают, с какой планеты они прилетели. И если у них спросить сейчас, тех людей из моего детства, что они сделали в жизни… «Мы выбивали ковры», — скажут они. Как будто выполняли приказы. Такое вот оправдание.

Что ты представляешь себе вместо ковра, когда ты бьёшь по нему этой штукой?

Ничего себе вопросик.

«Ты что, не знаешь слово «выбивалка»?» — спросил я хмуро и сплюнул. Ведь именно так должны были поступать настоящие мужчины.

Она, посмотрев безо всякого отвращения на место, где моя слюна пробила вспоротый снег, сказала и разочарованно, и нетерпеливо: «Ну хорошо, выбивалка. Как неинтересно. Кстати, ты мог бы придумать для этой штуки какое-нибудь слово получше. Твоё, тайное слово».

«Например?» — сказал я нарочитым басом и снова сплюнул.

«Ну, насколько у тебя фантазии хватит. Да хотя бы «убивалка». Уже веселее, — и она повела плечами под своей белой шубкой. — Так кого ты представляешь? Признаешься — или так и будешь стоять и смотреть на меня, как манекен?»

Так и сказала: как манекен. Среди моих знакомых этим словом никто никогда не пользовался. И я смутился, нагнулся к своему ковру, но она не уходила, ожидая ответа. Ну, не мог же я сказать ей правду, что иногда представляю перед собой белый голый женский зад, по которому луплю своей «убивалкой» и не могу остановиться, не могу насытить свои бесстыжие глаза алыми узорами на прозрачной коже. Что иногда вспоминаю при этом, как, оставаясь один дома (о, это один дома… счастье маленького мизантропа), я брал карандаши, альбом для рисования, ложился голый на этот самый ковер и неумело рисовал женщин в непристойных позах и женщин в белых колготках, и тёрся об ворс, и с чувством вины вытирал извергнутое.

Пришлось ей соврать. А что, я уже не помню. Ведь это было давно. Задолго до всех кафе, женщин и замков.

О, это была очень странная и очень культурная девочка. И очень скоро мне пришлось в этом убедиться. Потому что мы начали встречаться каждый день — и вскоре уже не могли обходиться друг без друга.

Мне и в голову не приходило тогда называть её Босой.

10. КОРОВА ЖУТА И ЕЁ ДРУЗЬЯ

«Так ты и правда хочешь знать, зачем всё это?» — спросила она, лаская свой Фаллический Символ.

Я кивнул.

«Как бы тебе объяснить… — сказала она снисходительно. — Считай это художественной акцией. Молодые художницы решили устроить пленэр в древнем замке — почему бы и нет? Директор не против. Как же там её звали? Галина Витольдовна, кажется».