Белая лебедь Васьки Бриллианта. Часть 1 - [37]

«Что-же, я и впрямь, влюбилась в него? Почему не могу забыть? Почему вновь и вновь я в мыслях возвращаюсь к нему? И отчего, в конце — концов, при схожих ситуациях, (причем одна и та же блатнячка сватала меня и к тому и другому), но в первом случае, я без тени раздумий отдалась мужчине, а во втором — нажила себе злейшего врага? Что все это значило?»

Зоя приостановилась. Что-то в ней произрастало и вот-вот, должно было обрести форму. На секунду в голове стало ясно, словно она перенеслась из камеры изолятора в светлую аудиторию институтской аспирантуры.

«Не-е-е-т! Все не так. Или не совсем так. Не дышит вольно человек, в нашей стране, как сказано в песне. Что-то происходит в ней,…страшное, глубинное, а что, я пока не знаю. Я ни в чем не виновата. Боже! Сколько женщин ехало с ней в теплушке этапом! Одни взяли в поле колоски, потому что в доме голодные дети — им за это по 10 лет! Разве так, вольно дышит человек? Одна бедная девушка нечаянно уронила портрет вождя Сталина, …с кем не бывает, со всяким могло такое случиться, но не враг же она! Приговор — 10 лет!»

Зоя превратилась в робота — она машинально выпивала из миски серую баланду, сьедала клейкий черный хлеб, яростно махала руками, делала приседания на распухших ногах, мурлыкала «Мальчишку», вспоминала мягкие пальцы Василия, его упрямый взгляд, и слова: «сдашься — всю жизнь будешь жалеть!» — они так и звенели в ее ушах.

«Он прав! Если сдамся, я буду уже не та. Не смогу себя уважать после этого. Я не скотина, даже если и подневольная. Не раба! Этот полковник ошибся во мне. Милый, милый Вася, никогда не забуду твои мятые цветы».

— Любимый! — вдруг прошептала Зоя, сама того не замечая, и еще раз упрямо, чтобы утвердиться, повторила — Любимый!

Она осознала что влюбилась, надо же, в такое время, когда неизвестно — будешь ли жить вообще! Когда впереди семь лет лагерей и туманная бездна… И у парня, которого она умудрилась полюбить — 10 лет срока, да к тому же он Вор, Вор! Безумие выламывало Зою, ей хотелось лезть на стену, биться об нее головой, но уже другой голос — более мощный и жизнеутверждающий кричал в ней:

«Я люблю! Люблю! Люблю! Пусть будут изоляторы, бараки, полковники, блатнячки, колючая проволока, баланда — а я выживу! Всем чертям назло буду жить, потому что я люблю! О, его синие глаза! Я поеду за ними на край света и брошусь в ад, если так будет суждено! Все отдам, всю себя отдам ему — душу, тело, и никому, никогда не дотронуться до моего тела, потому что оно Васино, моего Васи».

Громко, сколько в ней было сил, в ее вымотанном, выжатом, неприспособленном к таким лишениям теле сил, она в полную грудь запела «Мальчишку», так, как пела для него в Горьковской тюрьме.

— Жил мальчишка на краю Москвы.

Может быть, такой как я и ты,

Может, шире чуть в плечах,

Может, ласковей в речах,

Но в глазах побольше синевы.

Девочка понравилась ему,

не сказал об этом никому,

У подъезда он стоял,

Молча взглядом провожал

Ту, которая понравилась ему.

Но однажды он решил сказать

То, о чем никто не мог бы знать.

Закружилась голова

И сказал он ей слова,

И сказал он: Я люблю тебя!

Кружилась от голода голова, но силы ее прибывали, и песня крепла, вытекая за пределы камеры, в которую вдруг кто-то громко постучал ключом.

Дверь распахнулась, на пороге стоял усатый сердитый дядька-надзиратель и, грозя ей пальцем, с напускной строгостью добродушно произнес:

— Умом тронулась что-ли девка? Выходь! Закончились твои 10 суток.

Он подтолкнул ее в спину, выталкивая из камеры, а она не могла идти, не гнулись ноги, лодыжки были как деревянные, а свет в конце коридора показался ей вспыхнувшим заревом солнца, так что она заслонилась от него ладонью.

Она шла по зоне и ничего перед собой не видела. Все расплывалось — бараки, встречные люди, часовые на вышках, все казалось ненастоящим, придуманным.

— Ступай девка, я тебя прямо у барак отведу. Там отойдешь у тепле… Ишь ты, выдюжила карцер! — с уважением в голосе басил идущий рядом с ней, пожилой добрый человек.

— Спасибо отец — только и произнесла Зоя.

— Буде, буде! Держись доча, держись ужо.

Он добросовестно доставил ее в серый, низкий, длинный барак к широким входным воротам, которые им открыла старенькая тетка с промороженным красным лицом, в грязной негнущейся кацавейке. От входа до дальней стены тянулись сплошные нары, нары, нары, на которых сгрудились сотни закутанных в невероятные лохмотья женщин. В лицо ударило непривычное тепло, кислый запах немытых тел и тревожный воздух враждебности.

— Во як надо сидеть у карцере! Во як она! У с песней! А на других побачишь, ложатся и помирают… — неожиданно громко принялся превозносить Зою добрый человек.

— Иди доча, располагайся. Живи милая, живи… — добавил он и, крякнув от досады, развернулся и вышел в ворота.

Рядом с Зоей точно приведение возникла простоволосая пучеглазая прихлебательница «Жучки», та самая, что завидовала ей.

— Живая? А мы знали, что ты сегодня придешь. Вот дура! Здесь устраивайся, на этих нарах, а энто твое шмутье — прихлебательница ткнула кулаком в знакомый ей чемодан.

Зоя присела на определенную ей нару, невидящим взором окинула барак, раскрыла чемодан, чтобы надеть на себя теплую, связанную еще мамой кофту, которую она взяла с собой из дома в день ареста, но к своему изумлению обнаружила, что чемодан пуст. В нем ничего не было, все ее вещи исчезли. Не осталось даже домашних фотографий. Она подняла голову и снова обвела взглядом помещение. Незнакомые лица женщин глядели на нее, словно вопрошая, что же она станет делать — смирится с пропажей или взбунтуется?