Бегуны - [63]

, где якобы — она сама видела на гравюрах — стаи обезьян бегают по городу и сидят на крышах, весь год, словно в раю, плодоносят фруктовые деревья и так тепло, что люди никогда не носят чулок.

Так Шарлотта раздумывает и мечтает, но потом ее внимание привлекает крупный, грузный мужчина, вернее, его обнаженное плечо, торс, полностью покрытый татуировкой — цветными рисунками, среди которых преобладают корабли, паруса, полураздетые смуглолицые женщины: человек словно бы носит на теле историю своей жизни, ведь эти рисунки наверняка изображают его путешествия и его любовниц. Шарлотта глаз с него не сводит. Мужчина взваливает на плечо обшитые серым полотном узлы и по трапу вносит их в небольшую лодку. Вероятно, он чувствует на себе взгляд Шарлотты, потому что мельком смотрит на нее, то ли улыбаясь, то ли кривясь — ведь она так непривлекательна. Дамочка в черном платье… Но Шарлотта все не может оторвать глаз от татуировки. Теперь она разглядела на плече матроса разноцветную рыбу, вернее, огромного кита, а поскольку мышцы моряка напряжены, кажется, что кит живой и сосуществует с хозяином в каком-то невероятном симбиозе — навсегда прилепившись к человеческой коже в своем вечном движении от лопатки к груди. Это крупное тело производит на Шарлотту огромное впечатление. Она чувствует, как ноги ее цепенеют и становятся ватными, а тело открывается снизу (такое у нее ощущение) — навстречу этому плечу, этому киту.

Шарлотта стискивает зубы, в ушах у нее шумит. Она идет вдоль канала, по направлению к дому, но потом замедляет ход и останавливается. На нее накатывает странное чувство — Шарлотте кажется, будто вода выплескивается на берег. Первые плавные волны обследуют территорию будущей экспансии, потом вода напирает смелее, выливается на мостовую, на камни и спустя мгновение добирается до нижних ступеней домов. Шарлотта явственно ощущает бремя стихии — ее юбки пропитываются водой, делаясь тяжелыми, как свинец, она не в силах двинуться с места. Она чувствует это наводнение каждым дюймом своего тела, видит, как бьются о деревья удивленные лодки — они ведь привыкли стоять вдоль течения и теперь совершенно растеряны.

Царская коллекция

На рассвете следующего дня русский парусник с бережно погруженной в трюм коллекцией Рюйша поднял якоря и вышел в море. Успешно преодолев датские проливы, спустя несколько дней он уже был в Балтийском море. Капитан, пребывавший в добром расположении духа, наблюдал за погрузкой теллурия[97], ювелирно сделанного нидерландскими мастерами, собственно, он всегда больше интересовался прибором, чем собственно плаванием, в глубине души видя себя астрономом, картографом — человеком, обращенным к пространству, недоступному взгляду и кораблям.

Время от времени он спускался в трюм и проверял, на месте ли ценный груз, однако примерно на уровне Готланда[98] погода изменилась — после небольшой грозы ветер стих, воздух замер и последнее августовское тепло гигантским янтарем застыло в атмосфере. Паруса опали и уже несколько дней были неподвижны. Чтобы чем-нибудь занять команду, капитан приказал сматывать и разматывать канаты, драить палубу, а по вечерам муштровал матросов. Однако с наступлением сумерек границы капитанской власти несколько размывались, а сам он забивался в уютный кокон каюты — чтобы, во-первых, отгородиться от мрачных и примитивных матросов, во-вторых, писать дневник путешествия, который он посвятил двум своим сыновьям.

На восьмой день штиля моряки начали бунтовать, поскольку закупленные в Амстердаме овощи, в особенности лук, оказались плохого качества и почти все заплесневели. Запасы спирта подходили к концу — капитан боялся сам заглядывать в трюм, где хранились бочки, но донесения первого офицера внушали тревогу. По ночам капитан с беспокойством прислушивался к звукам, доносившимся с палубы. Сначала раздавались отдельные шаги. Потом слышался топот нескольких человек, которые (такое было ощущение) через некоторое время начинали бегать в ногу трусцой, сопровождая свои движения ритмическими возгласами (танцуют они, что ли?), позже сменявшимися хриплыми пьяными выкриками и нестройным многоголосным пением, столь жалобным и страдальческим, что капитану казалось, будто воют какие-то морские твари. Это продолжалось несколько долгих ночей, почти до самого рассвета. Днем капитан наблюдал опухшие глаза, набрякшие веки и ускользающий взгляд матросов. Однако вместе с первым офицером они решили, что в темноте да посреди неподвижного моря серьезные проблемы не решаются. Лишь на десятый день штиля когда ночные эксцессы стало уже невозможно терпеть, при ярком солнечном свете, хорошо освещавшим знаки различия и золотые эполеты, капитан вышел на палубу и арестовал зачинщика, некоего Калукина.

С дрожью в сердце он обнаружил, что груз, увы, частично поврежден. Из сотни банок более десятка открыты, а жидкость, в которой плавали препараты, — крепкий бренди — выпита до дна. Сами препараты остались нетронутыми — они валялись на полу, все в пакле и опилках. Разглядывать их капитан не стал. Когда он вернулся в каюту, его вырвало от отвращения и ужаса. На следующий день пришлось с оружием в руках защищать вход в трюм, причем едва удалось избежать бунта. Августовская жара сводила команду с ума. А тут еще недвижная морская гладь. Да и сам груз…