Бегуны - [32]

Что ему остается — поглаживая шелковистые детские головки, сын соглашается.

Однако улей не знает тайн, вести гексагонально[43] расходятся по пчелиным сотам — через трубы, уборные, коридоры и дворики. Их рассеивает теплый воздух, поднимающийся из чугунных тазов, в которых жгут древесный уголь, чтобы как-то перетерпеть зимние холода (ветер, прилетающий с гор, из глубины материка, бывает столь морозен, что моча в майоликовых ночных горшках покрывается ледяной коркой). Слухи разносятся по покоям наложниц, и все, даже те, что обитают на верхних этажах, — без пяти минут ангелы — принимаются паковать свой немудреный скарб. Перешептываются, заранее делят между собой места в караване.

В последующие дни во дворце наблюдается оживление: давно уже здесь не было так шумно. Поэтому наш владыка удивляется, отчего Шафрановый Тюрбан и Седая Борода ничего не замечают.

Владыка полагает, что они глупее, чем он считал.

И старейшины думают точно так же: что их повелитель оказался более тупым, чем они полагали. Тем меньше они его жалеют. С запада, с воды и с суши, наступает огромная армия, перешептываются они. Говорят, там множество людей. Говорят, они объявили миру священную войну и собираются нас захватить. Говорят, они стремятся в Иерусалим, где покоятся останки их пророка. Они непобедимы — алчны и непреклонны. Грабят и поджигают наши дома, насилуют женщин, оскверняют мечети. Попирают все законы и договоры, капризны и ненасытны. Им, без сомнения, нужна не только эта могила — да мы бы и другие отдали: пожалуйста, у нас их много. Хотят кладбищ — пускай берут. Но уже ясно, что это лишь предлог: они пришли за живыми, а не за мертвыми. Говорят, едва пристав к нашим берегам, выбеленные за долгую дорогу солнцем, выцветшие от морской соли, которая покрыла их кожу тончайшим серебристым слоем, они издадут громкие шероховатые возгласы, поскольку не умеют ни говорить по-человечески, ни понимать человеческое письмо, и помчатся к нашим городам — высаживать двери домов, бить кувшины с оливковым маслом, грабить наши кладовые и запускать руки — тьфу! — в шаровары наших женщин. Они не могут ответить на наши приветствия, только смотрят тупым взглядом, а светлые глаза их кажутся застиранными и бессмысленными. Кто-то рассказывал, будто племя это родилось на дне морском и взращено волнами да серебристыми рыбами, пришельцы и впрямь напоминают выброшенные на берег обломки дерева, кожа их — цвета костей, которыми слишком долго играло море. Но другие твердят, что это неправда, ибо как же иначе их владыка, человек с красной бородой, мог утонуть в реке Селеф[44]?

Итак, подданные возбужденно шушукаются, а затем начинают роптать. Не повезло, мол, нам с этим владыкой. Вот его отец — да, тот был что надо, он бы сразу выставил тысячу наездников, укрепил стены, обеспечил нас водой и зерном на случай осады. А этот… — кто-то сплевывает, выговаривая его имя, и умолкает, испугавшись слов, которые уже готовы сорваться с губ.

Наступает долгое молчание. Кто-то поглаживает бороду, кто-то разглядывает причудливую мозаику на полу — керамический лабиринт. Кто-то ласкает ножны, искусно инкрустированные бирюзой. Палец трогает мелкие изгибы, двигается туда-сюда. Сегодня уже ничего не зависит от мудрых советников и министров. Во дворе выстроились могучие стражники, дворцовое войско.

Этой ночью в головах подданных начинают проклевываться идеи: они тянутся вверх с растительным упорством, молниеносно созревают и вскоре обещают расцвести и дать плоды. Утром к султану большой державы отправляют всадника — с униженной просьбой принять во владение это маленькое, всеми забытое государство, вновь созданный совет старейшин во имя блага всех верных и преданных Аллаху указом отстраняет бездарного владыку (картина карающего меча в сознании юноши становится все четче) и просит оказать помощь, защитить от неверных, наступающих с запада, бесчисленных, словно песчинки в пустыне.

Той же ночью мать вытаскивает сына из-под шкур и ковров, из-под детских тел, среди которых спит молодой владыка, тормошит его, сонного, велит одеваться:

— Все готово, верблюды ждут, две твои верховые лошади стоят у крыльца, шатры свернуты и приторочены к седлам.

Сын стонет, хнычет: как же он обойдется в пустыне без тазов и тарелок, без угольных печей и ковров, на чем станут спать он и дети? А как же его туалет, вид на площадь и фонтаны с кристальной водой?

— Ты погибнешь, — шепчет мать, хмурится, и на лбу у нее появляется вертикальная морщинка, острая, как стилет. Материнский шепот сродни змеиному, она вообще напоминает мудрую змею у колодца. — Вставай же!

За стенами слышатся шаги, жены уже упаковали свой скарб: младшие — побольше, старшие — поменьше, чтобы не вызвать недовольства. Робкий узелок, только ценные шали, серьги, браслеты. Теперь они сидят на корточках у дверей, перед ширмой, ждут, пока их позовут, а когда ожидание затягивается, нетерпеливо выглядывают в окна. На востоке уже занимается розовое зарево, но они не видят величия пустыни, шершавые языки которой лижут дворцовые лестницы их окна выходят во внутренний дворик.