Беглецы - [4]

— Как же теперь?… Мне же с Центрального — еще до Кировского добираться. А там — до Ишимбы… Не ближний свет. Работа. И зверь.

— Ну, зверь; — он у тибе кушать не просить. Слых был: наведается на прыска за собачкими… Молодой, а хваткой. Ты, парень, побережись с имям, с волком–то: стрелють яво… И то бы ланна. Не беда — волк, он волк и ессь. Тибе бы не напакостили. Ить, сабак сабаку розня. Друга баальших денех стоить. Сам пойми…

— Понимаю. Потому тороплюсь.

— Ну, не сильно ты торопилси… Но, торопись — не торопись… А покедова перебирайся, а то устамши я… И мой черед спать…

— А напарнику вашему? Прилечь–то?… Я вломлюсь, а ему отдохнуть негде.

— Яму не отдыхать, — караулить! При конях он. Перебирайси. Мне запираться время, — пожалеишь, ковда Художин художаства свое храповое заведеть. Мотри…

Я перебрался, понимая приглашение так, что одному Аркаше спать взаперти скушно. Да и вдвоем спокойней. Гонора, самомнения у меня тогда хватало. Я перенес к нему свои унты и рюкзак — все мое имущество. Аркаша разделся до белья, на редкость для таежного командировочного ослепительно белого и чистого. Не ожидая самовара, принес с кухни чайник–левиафан. Достал из сумки хлеба, лука, сала, вяленой воблы, банку тушенки. — Давай, парень, заправляйси, и спать — по–быстрому.

— Рано спать…

— Кому и ни рана. Давай, кушай…

Поздно вечером, сквозь сон, я слышал, как малость оклемавшийся Художин, через «кресты», тихо упрашивал Аркашу взять его с собою до Центрального. Аркаша дважды жестко повторил: — Не положено! И аккуратно отжав главного инженера от закрытых на ночь «крестов», поймал через них ручку наружной двери и на себя захлопнул ее…

Разбудил он меня ночью, часу в третьем. Сказал шепотом: — Вставай. Перекусим в дорогу. К утру быть нам на Центральном бесприменно, а то искать почнуть.

— Машина пришла?!

— Т-тиха, ты!…Художин проснетси, обратно привяжитси. А взесть яво не могу — вправду, не положено.

— А меня как же? —

— Тибе–то? С тобою прошше: хто ты таков ессь — взессь тибе, элиф ни взессь?… Вставай!

Мы позавтракали рыбкой «домашней выделки», ломтем ветчины, куском пирога. Запили молоком /пирог и молоко — Полины Иоганновны/. Оделись. И вышли в прозвездившуюся ночь, захлебнувшись морозным воздухом. Вьюги как не было. Но снегу намело до стрех — выше головы. Аркаша тихонько присвистнул. Сразу — из–под сугробов — десятка два одинаковой черно–белой масти лаек завертелось, заплясало вкруг нас. Каждая ткнулась носом в унты, в лицо хозяину. По разу вежливо поздоровалась со мною. Потом все собаки уселись кружком, позевывая в нетерпении, поглядывая в сторону стайки–конюшни. Когда ворота ее распахнулись вовнутрь, оттуда — скоком, словно и вправду, «с цепей сорвались», выпрыгнули и понеслись к нам две пароконные упряжки. Каурые лошадки–монголки под шубными попонами птицами пролетели по–над сугробами и… будто во что–то ударились — сходу встали перед нами!…

— Во! Понял теперя, откудова в книжках написано: ''Сивка—Бурка, вешший кавурка, стань передамною, как лист перед травою…!» Этта об их! Об такех вот! …Застоялися, лапушки! Теперя до дому не остановить!, — любуясь конями, сказал Аркаша. — Оне у нас на пожарке в Центральном квартирують. И так, бываат, застоятси, заедятьси на овсах–то сытых, — запрягтися толком не даютси — крутятьси возля тибе, радуютси, значить, что скоро бежать!… Веришь, — от Каимбы до Мотыгина — етта верстов с две сотни, не мене, — они ни разу с галопу на рыся не сойдуть — так имям бечь охота! Все скоком, скоком — без дороги–то: по сугробам, да промеж деревов! Бесы — не кони!… Выручатели мое, лапушки… — Он своим гребешком стал расчесывать челку у коренника. Тот заподдавал головою, захватал желтыми зубами пальцы с расческой — ластился…

Подошел свяшшик;. Тоже высокий, средних лет казак. Покосился на меня единственным глазом, принял от Аркаши тот самый драный куль, что с вечера был небрежно кинут под нары на пол. Приподнял на первой кошевке меховые полости, кинул под них куль, положил страшенной тяжести сумку…Прикрыл их, переложил пару «шмайссеров»;; и с десяток гранат — «лимонок»;;; в голову саней, и их накрыл тулупом. Все — молча, с ленцой. Потом поправил треух из такой же пышной лисы, обнажив совершенно седую голову, боком упал в розвальни первой кошевки, успев подхватить вожжи… Кони — с места — выскакали сквозь снежный сугроб–заструг. И первая упряжка, как не было её вовсе, растворилась в лесной темени. Где–то перед нею исчезла во тьме и вся собачья рать, вот только что сидевшая около кружком… Аркаша на своей кошевке тоже приподнял полость, приказал: — Залазь!…Сюды, вот. К передку ближа…

Я лег, приткнувшись к брошеному им моему рюкзаку. И тепло, с головой укрытый остро пахнувшим тайгою и зверем тулупом тотчас уснул.

…Проснулся, больно стукнувшись боком о какие–то камни подо–мною…

— Каке ишшо камни? Металл етта в кожушках — золото. С Мурожной, да с Татарки…

— И в сумках золото?

— Кого ишшо–та? Говно не возим.

— Из Партизанска тоже?

— Из Партизанска ноне — как кот насрал: драга–то, в который раз по однова месту ширкаат. Игде там брать–то яво помногу? Имям бы по–выша, к Подголечнай. Тама, Симаранов сказывал, самый яво выход из Герфеда… Да команды нет брать: доржут на худой год «для плану».