Беглецы - [2]

Да и как иначе? Смирившись с рабским, беспросветным своим существованием, с близко подступившей смертью, он не мог, не приспособлен был жизнью в Европах, а потом в зонах ГУЛАГа соотнести метаморфозы с ним происшедшей на счет сердечности человеческой. Не возьмемся его судить: где ему, человеку с Запада, было знать о существовании Святого» Бескорыстия Сибирской Женщины? За эти слова отвечаю: слишком много было мною увидено, еще больше пережито, чтобы ошибаться…

…К ней, в этот дом старик и привел меня. В волнах запахов свежеиспеченного хлеба, шанег и блинов, настоя смородинно–травяного чая, дикого меда черной лебедью плыла казачка. Темное — до полу — вдовье ее платье гляделось бальным. Ослепительно белый плат под черной накидкой оттенял теплой белизны продолговатое аристократическое лицо с удивительного рисунка мягко очерченным девичьим ртом, тонким породистым носом и поистине огромными черными глазами под совсем не старушечьими ресницами–опахалами. Поприветствовав меня чуть заметным движением губ, она вышла. Вернувшись, поставила на белую скатерть стола глубокое блюдо с заливным, укрытым совершенно свежей зеленью, вазочку с белыми груздями, тарелку с брусникой под мёдом и низенький широкий туес с остро пахнущим летним лесом земляничным варением. Я засуетился — достал из рюкзака бутылку настоящего «Абрау — " — подарок Мамилова…

— В моим дому не пьють — сказала. И, поклонившись, вышла.

В смущении я залез рукавом в сметану, но тут профессор положил на мою тарелку горячие шаньги и грузди… Чай был отменно вкусным. Зоркое око вошедшей хозяйки скользнуло по нетронутой заливной рыбе, — пластям полуметровой стерляди, которая тогда была еще закуской ординарной… Показалось, мы выиграли «сражение»'. Ведь голодный бродяга кинулся бы сперва на жирную снедь! А на грибы и не взглянул бы. Осмелев, я сообщил, что такое вино — «Абрау—Дюрсо»! — пила российская знать, сам Царь. — И Бог с имями, тольки не в моей избе чтоб пили. Отец мой в царском конвое служил. И ни разу не оскоромилси. А ведь кто подносил–то?! Сам Осударь!…

Четыре дня на Подголечном пролетели быстро. В утро моего предполагаемого отъезда профессор, — с зарёю, — попрощавшись, побрел на свою циркулярку — кроить баланы. Ольга Аверьяновна проводила меня опушками в Партизанский, к заезжей избе — старому, с Герфедовских времен, просторному путевому зимовью, какие еще попадаются очень редко на зимних гужевых «трассах» Золотопродснаба. Здесь в его маленьких по–банному натопленных комнатках–каморках ютились командированные, в основном, работники Южно—Енисейского золото–приискового Управления. В этот день заезжую осчастливило посещением высокое начальство — сам Художин, низенький, шарообразный главный инженер. Когда я зашел, он перекатывался на кривых ножках по просторной прихожей, всплескивал короткими ручками и пел бабьим голосом, повторяясь бескончно, как испорченная пластинка:

…Оп–па, оп–п–па!

Курина жоп–п–па!…

Все бы ничего. Но стыдно было перед хозяйкой заезжей — Полиной Иоганновной Флиер, ссыльной немкой из Ленинграда. Она мучилась у себя в каморке, выслушивая из–за двери бесконечную художинскую серенаду и стеснялась выйти: главный интеллигент не только одного Удерейского района был в накрахмаленной сорочке с модным галстуком, в двубортном, на все пуговицы застегнутом пиджаке с чистейшим платочком в его верхнем кармашке, но без брюк и без исподнего… В такт всплескам коротеньких рук и колыхания огромного живота, из–под пиджака моталась туда–сюда, как маятник напольных часов, внушительная мужская снасть. Было что–то в этом начальственном непотребстве от фаллусовых бдений древних. Но Полина Ивановна о том не задумывалась, потому оценить происходящее с исторических позиций не могла. И искренне огорчалась хулиганством. А «куриная жопа» каталась и каталась бы себе по прихожей бесконечно долго: по бутылочному штабелю в углу угадывалось, что заряжена она была солидно. Но вмешалось новое лицо, которое в нашем повествовании займет ключевое место.

Экономно приоткрыв дверь, с вьюжной «воли» легким шагом таежного жителя–следопыта заступил в переднюю высокого роста и широкий в плечах человек в полушубке и собачьих унтах. Его рыжие волосы, взмокшие от снега, козырьком выдавались из–под лисьего треуха. Небольшие с темной просинью глаза выпукло и по–хозяйски уставились в веселящееся начальство:

— Ты, ет–та, чего расхулиганилси? Баба здеся, женшшина, а ты мотнею махаишь! Ну–кось — вали до сибе в комнату! А то собачки мое, ненароком, заскочуть с морозу–та, — оторвуть пыску с яццами совсем. С кем тавда к Татьяни Васильне явисси? А?

Удивительно, но Художин вмиг убрался, спрятался в своем «номере». Хозяйка тотчас вышла:

— Спасибо, Аркаша!

— А не из–за чиво «спасиба» — та. Горяченького чайкю–бы, а?

— Сейчас, сейчас! — И Полина Иоганновна ушла на кухоньку заводить самовар, хотя там же, на плите, по законам Продснаба, круглосуточно кипели огромные медные, до сверкания начищенные чайник–левиафан и кастрюлища с бульоном для пельменей. Проводив глазами хозяйку, Аркаша своим ключом отпер амбарный замочище «крестов» — тяжеленной, связанной из массивных листвяжных брусьев двери–решетки. За обычной, комнатной дверью она закрывала вход в небольшую квадратную камеру. В ней на широченных нарах постлана была чистая постель, прикрытая огромной медвежьей шкурой–полостью. Мельком взглянув на меня, Аркаша вошел внутрь, швырнул под нары громыхнувший об пол драный куль, положил в голову постели тяжеленную кожаную сумку, повесил на деревянный нагель полушубок и шапку. Сев устало на постель, стал сдирать с ног примерзшие к ним унты. Сведённые стужей пальцы явно не слушались, и он несколько раз, отдыхая, бросал это занятие. Тогда я, — подойдя, — присев на корточки, молча стал помогать ему развязывать смерзшиеся ремешки. Он ни словом не обмолвился, только снова мазнул по мне глазами. Когда, наконец, унты отодрались от замерзших портянок и брюк, и хозяин их, вздохнув, распрямился, я промолвил назидательно: — А кто это, гражданин хороший, в мороз под унты навертывает сырые портянки?