Беглецы - [3]

— А кто ет–та, гражданин незнакомай, по семере суток с кошовки, элиф с коня не слазя, по тайге шастат?… Сам–то городской?

— Был городской. Когда — не помню.

— И давно все же?

— Давно. Лет двенадцать назад.

— Терьпимо. Здеся–то, в рыйони, игде проживаитя?

— На Ишимбе.

— На речке, что ли?

— На ней.

— На низе, у ключа?

— У него.

— Понятно. Значить, ето ты там хозяинуешь — волка завел?

— Я.

— Тавда, парень, я тебе знаю, — мне Григорий за тибе сказывал всякое… Ланна, ты идде располагаисси?

— В той вот комнатке.

— Этта, иде «жопа куринна»?

— В ней.

— Не гоже: он спать не дассь — храпун, спасу нет! У мине здеся — оттудова будеть слыхать, как бульдозер за стенкой. Ты ко мне перебирайси.

— Так ведь нельзя к вам, в камеру. — Я уже догадался, что передо мною «сам» легендарный Тычкин;. Он с напарником вывозит из тайги — с драг, с промприборов, с приисков, от старательских артелей намытое ими золото на Центральный, в Спецпочту. А оттуда — самолётами — в Новосибирск, на Обогатительное предприятие — Афинажный завод .

— Неззя, говоришь? Правда. Неззя. Тольки кому неззя, а кому можна — мне определять.

— Но по Уставу…

— Не учи, уставшшик. Перебирайсь, пока приглашаю. Говорю: не дасть спать! Мушшина–то он не так, чтобы уж совсем плохой, никудышний. Но ковда пьян — дурак дураком. Сам видишь. Однако, безобиднай. И жана у яво хорошая, строгая, значить, женшшина. Дома не покуражисси — враз успокоить. Вот он по командировкам и безобразить. Не более того. Здеся ему какая–никакая — свобода… А вопще–та, хулиган, конешна. Этта так. И получается, што эсли не жану, так Полину обижаить. А она и так в обиди живеть от сыночка сваво. И дочь у ей в Красноярском. В мать — хорошая. С мужиком и девочкими двумями. А сын здеся теперя. В сыне все и горе. Мальцу, не соврать, тринадцатый годок, — пое–е–еть! Голос у яго неабыкавеннай! Редкостной красоты голос. Вроде, как у ангелу с небес. Может я чего–й–то не понимаю — сам, но люди понимаюшшие оценивають — талан! Огромаднай! Лабиртина, прям, Ралета!

— Робертино Лоретти.

— Точно, — Робельтина! Дак, понимаашь, сдается мине, — пацан Полинов ишшо краше поеть… Не потому говорю, что удирейский я патриёт, а по–делу…

— А горе–то, — в чем оно? Тем более, если мальчик ТАК поет?

— Горе, парень, известное, — рассёйское горе: пьянка. Он ить игде поёть–то? Он по столовкам поеть, по проснабским да прысковым. Иде ишшо–та? Сперьва — было яму лет так с девить, когда голосок–то у яво спозналси всем, — яво в Красноярский, к спицалистам. Взели в учебу — талан жа, всем видать! Определили в школу, в интернат. Товда и сеструха яво ишшо здеся жила. При матери. Ну, он там один осталси, с волками нашами. Жрать–то нада? Сам знаешь, как в интернатах–то харчится, — сам вить в детствах в детдомах жил? Мне Григорий сказывал…

— Болтун, оказывается, ваш Григорий…

— Не надоть! У мине, брат, работа така: все об людях знать, которы на дороге мне попадаютси. Дороги мое не меряны, на картах не обозначены. Так… Еду иде хочу — работа така. А о Грише — не надо. Мы, парень, вместе с имям — сколь годков?! И здеся век вековуем. Сам знаашь: одна у нас здеся радость да утеха — у непьюшших, — охота! А она людей сплочает не хуже фронта — в тайге–та! Ты вот фронта–та не хлебнул… У тибе другое было хлёбово, — наваристей, не приведи Господь… А мы с Григорием с перьвого до последнего дни на танках десантом каталися… Он, брат, Человек, — Григорий. Даже в должности своей, не всем сладкай. И не он один. Ты понять должон, эслиф по–сейчас не собразил ишшо, что середь «гадских» усякех должностев — люди! Без их сгрызли ба усе друх друга, с костьми совсем. Ну, как твой вот волчара собак на прысках грызет–режетъ.. Ай не так?

— Так, наверно… А с мальчиком–то что?

— Ниччо. Поёть себе. Да пьеть без просыпу. Яво в Красноярском, сукки еб…ные, замест того, чтоб проста подкормить, да приветить, — талан такой!, оне пацана по кабакам по главнам затаскали — петь! Он и пел, — в куреве, в ихнем духе блевотном… А как споеть што — пел–то, говорю, как ангел, — оне в кураж, в крик: — Лабиртина наш! Ну, как ессь Лабиртина! Лапушка наш Сибирскай, не–загранишнай! Пей! И стаканами яму, пацану, барматуху етту… Сам Григорий Иваныч за имям поехал. Еля найшол: в «Енисее» обреталси пацан, — в запое вместях с поварами ихими… Привез его, значить… Григорий. Продержал здеся, возля матери на Партизанском. Дак нет! Умники найшлися — и Художин этот с имями, — обратно, в крик: Лабиртина! Лапа! Пей, друг, самалутшию — «Столичну»! Не в «Енисее» бормотуха! И внове пьянка. Не здеся, конешна, — здеся мать. Она коршуном возля ходила, не пушшала никаво до пацана. А пацан ужо заведенный: яму банка требовается — вот до чего довели наши доброхоты–падлюки! Он и дёру отседа. В Мотыгино, в Раздольно, элиф в Усово. Только что не на Центральном: там Мамилов, директор прысков, держал пацана у сибе и строго. Ни петь, ни пить не позволял, — голос яво берег. Да рази от наших алкашей уберегёшь?… Ты здеся что мыкаешься? Оказии на Центральный ожидаишь?

— Ожидаю. Говорили, что сегодня — позднее — машина с «Юга» придет. И сразу обратно.

— Не придетъ — завьюжило надолго. Ночь и день мело. К ночи ишшо намететь — машине не протти… А «клин», слыхать, идей–то у Киргитея… Один «клин» на рыйон… Дохозяиновалися, значить…