Беда - [8]

— Выбитые зубы вторично не вырастают, — сказала Марина.

— Прогрессивная мысль, — не удержался Игорь, он все-таки поддел Марину, — совершенно новая в науке, надо бы выгодно продать в какой-нибудь журнал, получить за нее гонорар. — Игорь зубами стянул с шампура кусок мяса, не жуя проглотил.

— Игорек, Игорек, — подал предупреждающий голос Алешечка, но до Игоря голос не дошел.

— А если отвести волка к зубному врачу, вставить что-нибудь вечное, из нержавеющего металла, а? — Игорь стянул зубами еще один кусок, жилистый, жесткий, в костяных остьях, есть его не стал, выплюнул на снег, поддел носком ботинка, звякнувшего металлическими застежками, будто колокольцами, отбил к волку. Волк даже не поглядел на этот кусок. — Во гад, — сказал Игорь, — знает, кто его не любит.

— У него резцы сломаны, — сказал Алешечка, — потому он и пришел к людям. Были бы резцы в порядке — нападал бы на баранов.

«А что, верная мысль», — подумал Кузнецов. Он испытывал жалость и симпатию к этому волку. Он понимал: волк все равно обречен. Раскусит кто-нибудь из местных охотников, что у шашлычных мангалов шляется серый, и пристрелит. Почувствовал, как в нем натянулась, напряглась невидимая струна, сердце, отзываясь на этот натяг, застучало гулко, беспокойно, он подумал, что неплохо бы сунуть под язык таблетку валидола, хотя, впрочем, валидол — это для самоуспокоения, валидол в его возрасте уже не помогает, максимум, что это лекарство может сделать, — снять сухость во рту, нужно что-то другое, подсунул руку под куртку, помассировал пальцами грудь.

— Разозли его, он тебе покажет, какие у него сломанные резцы, — сказал Игорь. Он, похоже, завелся, начал терять ориентиры, вешки, он почувствовал себя уязвленным и должен был чем-то ослабить уязвленность. А чем можно ослабить — только уязвить, принизить другого.

— Не стоит, — качнул головой Алешечка.

— Трусишь?

— Нет.

Кузнецов вспомнил, как два года назад у пятигорской гостиницы «Кавказ» он вместе с хорошим парнем Юрием кормил бродячих собак — вернее, кормил Юрий, а он только присутствовал при кормежке, какие разные характеры и стати имели собаки, как деликатно они вели себя. Каждый пес был отличим от другого манерами, умом, образованием, если хотите, взглядами на жизнь. Как, собственно, и люди. Есть целая религия, построенная на том, что после смерти человеческие души переселяются в зверей. Как разнилась душа, запрятанная в человеческое тело, так она будет разниться, когда ее запрячут в тело звериное. Плохая душа всегда останется плохой, куда бы она ни была поселена.

Можно ли забывать прошлое? Свое, чужое прошлое людей, находящихся рядом, прошлое своей земли? При том, что человеку вообще свойственно забывать многое. А? Бывает, что человек в прошлом совершит ошибку, потом поймет, что это все-таки была ошибка, попытается забыть ее, утопить в собственной памяти, как в омуте, ан нет, не дано — ошибка все равно всплывает, прошлое дает о себе знать. Вообще в мире все уравновешено, нельзя совершать поступки и думать, что они пройдут бесследно, — обязательно какой-нибудь след останется, все как в картах: зло покрывается злом, хула — хулою, добро — добром, благородство — благородством. Это — хоть и в иной степени — существует и у зверей.

Что-то слабое шевельнулось по-над сердцем, словно бы живой зверек забрался к Кузнецову в организм, померкли сверкающие краски дня; Кузнецову врачи несколько раз говорили, что его сердце старше его самого, изношено, сработано, стерто в поездах, в перепадах времени и давлений, температур и климата, стеночки у него тоненькие, произвестковавшиеся, слабые — с таким сердцем недалеко и до несчастья. Врачи делали озабоченные хмурые лица, чертили что-то сердитой латынью в его истории болезни, а он улыбался во весь рот, словно мальчишка, — Кузнецов верил своему сердцу и не верил врачам. Сердце его работало спокойно, мерно, хотя и устало, давление было пониженным, но это даже лучше, чем высокое, и поправимо, в конце концов перестанет Кузнецов перегружать себя на работе и давление войдет в норму.

Небо потемнело, солнце сжалось, сделалось похожим на старый запотевший сыр, голубизна теней исчезла — тени стали сизыми, пороховыми, траурными. В ноздри шибануло чем-то сырым, залежалым, сдавило горло, внимание переключилось на сердце, и он перестал слышать разговор Марины, Игоря и Алешечки, они будто бы отодвинулись от него на расстояние, откуда разговор совершенно не слышен, они вообще сделались невидимыми, бесплотными. Затем он услышал другой разговор:

— Вы получаете удовольствие от горных лыж?

— Да, несомненно, особенно, когда снимаю с ног ботинки.

— Ха! А как же тогда с утверждением: спорт — залог здоровья?

— Лыжи помогают держать форму, не будь лыж — пузо обязательно отвиснет.

Кузнецов поморщился: остряки доморощенные! Здесь, на Чегете, больше половины тех, кто приезжает сюда просто так: себя показать, на других посмотреть, наряды и собственную стать продемонстрировать, к лыжам имеет отношение не больше, чем он, журналист, к производству удобрений, а врач-зубодер к извержению камчатского вулкана Толбачек! Под сердцем продолжало саднить, словно зверек там что-то прокусил или проросла большая верблюжья колючка с острыми костяными шипами, колючка ворочалась, набирала силу — ну, действительно, живое существо, опухоль, возникшая ни с того ни с сего. Впрочем, опухоли ни с того ни с сего не возникают. Он ощутил на себе взгляд, повернулся на этот взгляд и увидел, что волк внимательно смотрит на него. Волк словно бы сочувствовал ему, в лунных прозрачных глазах даже свет померк, появилось что-то горькое, древнее, проклюнувшееся сквозь время — Кузнецов явно нравился волку и, будь волк обычной собакой, пошел бы в услужение Кузнецову, таскал бы ему шлепанцы из прихожей, носился вместе с хозяином по магазинам, зажав в зубах грузную плетеную сумку, ездил на дачу купаться в пруду — словом, вел бы обычную собачью жизнь.