Беда - [94]

Сейчас, конечно, смешно звучит слово  в р а ж д а  в применении к двум незадачливым старикам. Война не только притупила такие страсти, а просто стерла их. Николай и в толк не возьмет, чего он вдруг вспомнил Большого и Малого Ивановых. Просто, наверно, чтобы думать о чем-нибудь постороннем. Это отвлекает от усталости. Ведь как ни подбадривай себя, как ни уговаривай, что ничего нет особенного в твоем путешествии, а все-таки трудно… Спать хочется.

Деревья и кусты в ночной темноте, кажется, сдвигаются плотнее. Следов лыж не видать, но их чувствуешь подошвами. И Николай знает, что идет по своей лыжне.

Широко раздвинув в стороны перистые облака, выглянула, нет, выкатилась большая, круглая луна. И лиственницы сразу будто раздвинулись. Стволы деревьев осветились с одной стороны, и от этого казалось, что они покачиваются, накинув на плечи легкие белые шарфы. А тени на снегу перемещаются, будто играют в прятки.

Николай опасался, что скоро кончится царство лунного света и тайга снова погрузится во мрак. Но свет все ширился, а тьма отодвигалась все дальше и дальше.

На небе густо замерцали звезды. Над созвездием Плеяд засветилась яркая звезда. Значит, миновала полночь.

Движения Тогойкина стали еще более гибкими и эластичными. Порой ему чудилось, что он несется на легкой быстроходной лодке по мелкой ряби стремительных волн.

Но вот свет луны начал постепенно гаснуть. Разлилась непроглядная тьма, словно на весь мир натянули черный занавес. Мороз все больше ожесточался.

В зимнем таежном лесу после полуночи еще сильнее сгущается мрак и холод становится злее. Но сколько бы они ни старались, тьма и мороз, не одолеть им утренней зари, не прогнать лучей восходящего солнца.

Тогойкин даже не очень приглядывался к местности, по которой шел. Он твердо был уверен, что не заблудится. Казалось, он видел далеко впереди огонь их костра, и языки пламени манили его к себе.

Поднимаясь в ночной мгле на какое-то высокое нагорье, он вспомнил, что вчера видел здесь громадные и угрюмые старые лиственницы.

Но сегодня деревья выглядели приветливыми и добродушными. Упавшие лиственницы простерли кверху руки, прощаясь с оставшимися стоять деревьями и благословляя их. А те, что стояли, склонились над рухнувшими друзьями, сочувствуя им и скорбя. Молоденькая лесная поросль была готова сбежать вниз, в объятия стариков, чтобы утешить и унять их тревогу.

II

На востоке у самого горизонта появилась узенькая белесая пленка. Тоненькая и застенчивая, она и вдаль и вширь отбросила от себя свет на землю. Постепенно начал светлеть снег. Стали видны черные снизу густые переплетения ветвей, на которых покоились пышные комья снега.

Не приберечь ли силы, не пойти ли немного медленнее?.. Нет! Если замедлишь ход — остановишься, если остановишься — сядешь, а если сядешь…

Надо идти, упорно, настойчиво продвигаться вперед… Десять километров… Пусть даже двадцать! Дойти до своих, сохранив силы хотя бы для того, чтобы сказать им: «Мы спасены!» И снять с себя рюкзак и лечь… Нет, нельзя, надо сначала вскипятить чай и за чаепитием обо всем подробно рассказать, а уж потом завалиться спать…

И то ли он задремал на ходу, то ли в этот момент просто ни о чем не думал и потому так испугался, когда перед ним, вскинув огромную массу снега, выпорхнуло что-то очень большое, черное и, встряхиваясь на лету, поднялось кверху. Не отдавая себе отчета, он схватился за ружье. Ночевавший под снегом черный глухарь подлетел к ближайшему дереву и, усевшись на сук, стал оглядываться по сторонам. Николай выстрелил. Глухарь вздрогнул, пригнул голову, но тут же вытянул шею, удивленно разглядывая медленно упавшую на землю ветку.

«Мимо!» — с досадой промелькнуло в голове Тогойкина. Выдернув из ружья стреляную гильзу, он быстро вложил заряженный дробью патрон и выстрелил второй раз. Глухарь взмахнул крыльями, словно бы собираясь взлететь, и рухнул на землю.

Тогойкин подбежал, поднял птицу, положил ее себе на колено и широко развернул твердый, жесткий хвост. На каждом пере было по одной белой круглой отметине.

Немного кружилась голова, ощущалась дрожь в коленях, а в ушах тихо шелестело, будто легко терлись друг об друга крупинки снега.

«Калмыкову суп», — подумал он и, торопливо затолкав глухаря в рюкзак, вытащил утонувшую в снегу гильзу, извлек вторую из ружья, и ту и другую положил в патронташ дульцами вниз, снова зарядил ружье и двинулся в путь.

Прошел он не так много, и вдруг ослепительной яркости свет ударил ему в глаза. Всколыхнулась в глубоком вздохе земля. Вздрогнули и взъерошились деревья.

Пронизывая острыми лучами легкие облака на небе и разжигая ослепительно яркие костры на снегу, под многоярусной гигантской аркой всходило солнце.

Тогойкин спускался с высокого таежного хребта. Перед ним, насколько хватало глаз, расстилались необъятные просторы тайги. Лиственничные леса, сосновые боры, березовые рощи. Среди лесов и чащ белели широкие и узкие долины. Замерзшие горные реки, казалось, бежали, встряхивая, словно гривами, молодыми березками, окаймлявшими их берега. А выступы и впадины, холмы и овраги, подернутые голубоватыми тенями, засверкали, заиграли, задрожали пурпурными бликами, загорелись и заполыхали алыми вспышками, зарябили и заструились, точно разлившиеся реки. Купаясь в потоках света, сучья лиственниц, купы ив, ветви берез отогрелись и стали более гибкими. По-весеннему зашумела, зашелестела, запела ожившая тайга.