Беда - [95]

Тогойкин остановился, завороженный красотой света и звука. А когда двинулся дальше, по обе стороны от него засверкали бриллиантами чистой воды, зазвенели хрустальным звоном кристаллики инея на ветвях деревьев.

Земля и небо, все живое проснулось в одно время.

С громким шумом начали взлетать черные глухари и пестрые тетерки. Взметнувшимися комьями снега уносились стаи белых куропаток. Слышался свист рябчика, притаившегося в густых ветвях. С бойкой болтовней проносились рыжехвостые ронжи, хватаясь за сучья упавшего дерева, ероша свои сизые перья, вертя черными головками. Пестроголовые чечетки старательно заглядывали туда-сюда, суетились, бегали по дереву вверх и вниз, обшаривая и обыскивая его, словно потеряли что-то. Пестрый дятел прицепился к сухому дереву, воткнул в него свой крепкий клюв и, вибрируя им, издал дробный звук, разлившийся по всей шири тайги. Черный дятел — желна — с ярко-красным колпаком на макушке летел, оглашая лес то горестным рыданием, то заливистым смехом.

Как много, оказывается, в тайге крохотных, всего-то с наперсток величиной, но таких сказочно выносливых, преодолевающих ураганные ветры и лютые морозы птичек-богатырей! Такие на вид серенькие, невзрачные, они обладают великим многообразием голосов и характеров. Есть среди них и весьма бдительные советчики, всё поучающие: «Стой-постой, съест, съест!..» Есть и очень любознательные, те всё пищат: «Погляжу, посмотрю, погляжу, посмотрю…» А то вдруг нетерпеливо зачирикает какая-нибудь из них: «Этот свой, свой, свой!..» Есть еще всем известная птичка зорянка, ее якуты называют лиственничным жаворонком. Сидит она на вершине самой высокой лиственницы, не отличишь ее от мелкой шишечки, а на заре затянет неотразимо нежную песню — откуда что берется! За жестокую зиму ее горлышко, подобное серебряному колокольчику, нисколько не осипло, а, наоборот, стало еще чище и звонче. Кажется, именно на ее прекрасную песню откликнулось солнышко и протянуло ей свои лучи.

Кричать и шуметь летом может всяк имеющий горло. А попробуй-ка попой на таком лютом морозе!

С восхода солнца Николай все время шел в сопровождении самых разнообразных птиц. То ли за ним следовали одни и те же стаи, то ли его встречали новые?

Четвероногие бродят больше всего ночью, а пернатые резвятся днем. Тайга никогда не затихает, жизнь в ней никогда не прерывается.

Как только взошло солнце, крылатых стало больше, а четвероногих меньше. Изредка выглядывает из-под снега черномордая, рыжая голова колонка и в смертельном испуге ныряет обратно. Между соломинками сухой, припорошенной снегом травы пробегает серая мышь. С шумом и свистом прыгает по деревьям белка.

Пройдя такой долгий путь, Николай перестал интересоваться породами деревьев, не задумывался над тем, какие лощины и поляны он миновал. Он шел и шел, изредка поднимая голову, когда над ним пронзительно кричал ворон, или опускал взгляд, если из-под ног выскакивал заяц или вылетал глухарь.

Упорно, не останавливаясь, подавшись вперед, он продолжал свой путь.

Иногда ему казалось, что он видит мать, поминутно поглядывающую на дверь. Она тихо утирает ладонью слезы. А Лиза вообще будто все время где-то рядом. Она не плачет, она ободряет его своей милой улыбкой.

III

Николай заглянул сверху в глубокое ущелье, сплошь забитое беспорядочно наваленными деревьями, словно весеннее половодье натолкало их сюда, и с трудом узнал «свою» падь.

Минувшей ночью здесь обильно выпал снег, пушистый, как заячий мех. Ведь бывает же, что сбоку смотрит солнышко, а проплывающая тучка вдруг прольется ливнем. Так же и со снегом: завалит какой-нибудь небольшой участок земли — и все. Рыхлый снег соскальзывает с деревьев на землю большими комьями. И оголенные мерзлые сучья кивают им тихо вослед.

Заметив, что и сам весь обсыпан снегом, Николай снял шапку и ударил ею об дерево. Сверху упал на него огромный пласт. Он распахнул пальто и встряхнулся; обжигая тело, через ворот скатился вниз по спине комок снега.

Холодный воздух и снег, растаявший под одеждой, взбодрили его, и он тронулся было с места, но тут на кустик тальника прямо перед ним сел воробей. Встряхнувшись и топорща перышки, он расправил жиденький хвостик, сверкнул бусинками глаз и прощебетал:

— Тут че-век!..

— А-а, Трифон Трифоныч! — воскликнул Тогойкин. — И правда, тут, тут я, мой дружок!.. — Вытащив из кармана сухарь, Николай раскусил его, потер в ладонях и кинул крошки подальше на снег.

Как посыплются тут с деревьев воробушки, раскатываясь по снегу шерстяными шариками…

«Скорее напоить Калмыкова горячим бульоном!» — подумал Тогойкин и зашагал быстрее.

Ему почему-то казалось, что раз знакомые воробьи держатся так близко от людей, значит, и с людьми все благополучно.

Николай не помнит, долго ли он шел до низа длинного распадка и когда успел перейти широкую травянистую низину. Не подойдя еще к краю полянки, где находились его товарищи, он остановился и стал вглядываться сквозь покрытые изморозью ветви. Сначала он не мог найти «свой дом». У него так затуманилось сознание, что временами снег казался ему затянутым синим покрывалом. Несколько раз глубоко вздохнув и чуть успокоившись, он наконец различил слегка голубеющий бок самолета, припорошенный недавно выпавшим снегом. Тут до его слуха донеслось предостерегающее горловое бульканье ворона. Тогойкин стал внимательно разглядывать противоположную опушку леса. Притаясь в ветвях лиственницы, сидел ворон, вытянув шею в направлении носа самолета, то есть того места, где лежали покойные летчики.