Беда - [65]

Старое, искривленное дерево может оживить и украсить лишь молодой лес. Разве не походит оно на бабушку, простершую свои руки, чтобы обнять обступивших ее внучат?

С чувством почтительного страха прошел Тогойкин мимо древних лиственниц и спустился в густую чащу молодого леса.

Словно обрадовавшись его приходу, и справа и слева приветливо замелькали сосенки, елочки, березки, осины, тополя, можжевельник, ольха, тальники и множество других деревьев и кустарников, которые мы, обыкновенные люди, и не знаем, как назвать.

Тогойкин уподобил их молодежи, выбежавшей в просторные коридоры во время перерыва большого собрания. Сейчас польется и загремит веселая музыка. И, стряхивая с себя снег, березки и осинки закружатся в плавном вальсе. Лиственницы и ели поплывут вокруг них, важничая своим высоким ростом. Николай почувствовал себя участником этого праздника.

Все крылатые и все четвероногие любят лес, тянутся к нему, живут в нем. Ягоды, грибы, цветы — все растет в лесу. А ведь люди ошибаются, связывая это только с летней порой. А зимой? Зимой, в представлении многих, природа цепенеет, засыпает, умирает. Неверно это! Тепло жизни не застывает и зимой. Зима готовит приход цветущей весны, урожайного лета. Птицам и зверям, деревьям и травам лес нужнее всего зимой. Зимний лес — надежное укрытие, сильная защита, теплое, уютное жилище.

Как много здесь заячьих тропок, следов всевозможных птиц и зверушек! Тут они разрывали снег и жировали, там они зарывались в снег и ночевали в тепле. И до чего же много разных птах в зимнем лесу! Вокруг Тогойкина запорхали, зашмыгали со щебетанием и верещанием какие-то короткохвостые любопытные птички с пестрыми головками. Красногрудые снегири — жуланы, лесные воробьи с красными головками, ловкие и юркие пестренькие поползни, рыжие сойки — ронжи. В зимних лесах гомонят все наши многочисленные пичуги, за исключением разве болотных. А нам кажется, что они исчезают. И происходит это потому, что редко кто из нас бывает в зимнем лесу…

Есть тут какие-то весело посвистывающие, вроде бы посмеивающиеся, птички, а наиболее шаловливые из них с таким озорством попискивают и пофыркивают, что едва ли кто удержится от смеха. Есть и такие, которые быстро-быстро щебечут, чему-то изумляются, словно девочки, неожиданно встретившие свою подружку, по которой сильно соскучились. Особенно милы синички гаички и поползни. О, какой прекрасный, живой нрав у этих трудолюбивых птах! На редкость гармонично сочетаются у них труд и веселье. Дивятся ли они только что увиденному красивому наряду, радуются ли, поняв наконец истинный смысл мудрого совета старших, упиваются ли доброй дружбой. Быстро, взбираются они вверх по дереву, на мгновение останавливаются, словно вспомнив что-то важное, тотчас поворачивают назад — и вот они внизу… Бойкие и забавные, веселые и говорливые! «Давай-давай! Поди-поди! Чу-уть, чу-уть, стой, стой!»

— Не шумите… вы! — протянул Тогойкин хриплым от долгого молчания голосом. Потом продышался, откашлялся и громко повторил: — Не шумите-ка, друзья!

Сразу стало тихо-тихо. И только шуршала запасная лыжа на поводке, задевая кустики и будылья. И еще слышался шорох сухого листа, колеблемого движением воздуха, а может, его тащила мышь.

Оказывается, тишина вовсе не так хороша. Плохо, когда совсем тихо. Кто это говорил: «В смерти самое страшное — мертвая тишина»? И Тогойкин первый раз подумал, что он один…

На него сразу напала апатия, все вдруг стало ему безразлично, захотелось спать. Он шел, уже ни на что не обращая внимания. С вершины дерева, стоявшего сбоку от него, сорвался комочек снега величиной с кусок сахара, и тогда нижний толстый сук, словно испугавшись, дрогнул и уронил большой намет снега.

Мерзлый сук, что ли? Тогойкин свернул к дереву и пощупал кончик сука, который сразу рассыпался в его пальцах. Он помял крошки между ладонями и понюхал. Запах перебродившей хвои защекотал ноздри, чуть не закружилась голова. Ветка, перемерзшая до того, что при прикосновении крошится в крупу, издает острый аромат.

Тогойкин шел. Далеко впереди со свистом взбежала вверх по дереву белка, немного не добралась до самой вершины и села, навострив ушки, но тут же плотно прижалась к суку и прикрылась своим пушистым хвостом. Оказывается, густой черный хвост более приметен, нежели ее маленькая дымчатая спинка. Но, видно не вытерпев в такой неудобной позе, белка опять села, навострив ушки, прикрыла лапками мордочку, и у нее затрясся затылок. Нельзя было понять — то ли она плачет, то ли смеется. Но вдруг она вся сжалась в комочек и, мелькнув черточкой в воздухе, перепрыгнула на другое дерево.

Тогойкин сразу успокоился. Он был не один. Нарочито энергичнее, чем обычно, кивая головой, гибко сгибая и разгибая спину, он быстро и плавно шел вперед.

Сквозь деревья он увидел что-то темное. Будто чуть вытянулся и опустился обгорелый пень. Странно. Но, пройдя еще немного, он понял, что это матерый черный глухарь. Раскрыв красный рот и удивленно приподняв выцветшие за зиму брови, глухарь помаргивал круглыми глазами и глядел на человека без страха, скорее с любопытством. Николай осторожно скользнул правой ногой немного в сторону, нашел надежную опору и кинул палку. Она ударилась об дерево и отлетела в сторону. Глухарь мотнул головой и шумно взлетел. Тревожно лопоча что-то вроде: «Что с тобой? Что такое?» — с разных мест взлетали другие глухари.