Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев - [143]

Когда мне сообщили об этих печальных и преступных событиях, я немедленно прибыл в Мериду и приостановил действия Ланды, отстранив его от управления церковной провинцией. Я произвел самое тщательное расследование. По свидетельству секретаря трибунала, пыткам было подвергнуто всего 6330 мужчин и женщин, из них 157 человек вскоре умерло, а оставшиеся в живых стали калеками на всю жизнь. Кроме того, Ланда приказал сжечь 27 индейских рукописей и множество прочих реликвий. Свидетели также показали, что индейцы были потрясены уничтожением их книг и что на них это очень сильно подействовало. Я опасался после этих событий восстаний среди индейцев.

Францисканцы во главе с Ландой протестовали против справедливо предпринятых мною мер. Сам Ланда отправился в Мадрид, чтобы оправдаться в своих действиях перед его величеством королем и Советом по делам Индий. Но его величество был сильно удручен горестным поражением нашей эскадры при Хельвесе^[64], а потому долго откладывал рассмотрение дела Ланды.

Теперь же его величество соизволил поручить мне назначить суд над Ландой. Виднейшие богословы Испании примут участие в этом судебном процессе.

Дорогой монсеньор! Не только от своего имени, но и от имени всех гватемальских индейцев — ваших духовных детей — обращаюсь к вам с просьбой: покинуть временно ваше уединение в коллегии Сан-Грегорио и прибыть в Мадрид. Вы знаете суровый нрав его величества; быть может, он захочет оправдать действия Ланды, что будет гибельным для наших колоний в Индии. Вы всегда были истинным другом несчастных жителей Америки, их апостолом. Ваш мудрый и убедительный голос на судебном процессе несомненно принесет успокоение нашим сердцам.

Ваш Франсиско Тораль, епископ».

— Не думай, Антонио, что епископ Тораль сильно озабочен судьбой индейцев. Конечно, он по-своему благородный человек, не таков, как палач Ланда. Но, поверь мне, тревожит Тораля не жалость, а беспокойство о том, что истребление индейцев нанесет ущерб владениям испанской короны! И только, быть может, это и спасет моих детей… Но хватит разговоров, Антонио. Скажи Родриго, что сегодня мы едем в Мадрид.

— Сегодня, на ночь глядя, падре?

— Да, да. Пойди распорядись насчет кареты и скажи, чтобы Родриго взял самое необходимое из вещей. А я подберу документы, которые могут быть мне полезны при судебном процессе над Ландой, и письма насчет Аудиенсии в Гватемале. Иди же, да побыстрей!

Через час Антонио вернулся вместе с Родриго Ладрадой. Почтенный Ладрада держал два плаща, а Антонио и сопровождавший их слуга были нагружены подушками, покрывалами и коврами.

— Что это, дети мои? — рассмеялся Лас-Касас. — Вы, кажется, хотите упаковать меня, как старую женщину, в этот хлам? — и он ткнул посохом в груду теплых вещей. — Ну нет! Вы забыли, что я не изнеженный прелат, а старый моряк!

— Но, епископ, — возразил Ладрада, — ведь летние ночи в горах так холодны…

— Ночи холодны, вот как! Холодны для того, кто четырнадцать раз пересекал океан и три раза тонул! Холодны для того, кто исходил болота Кубы, спал на камнях Мексики, одолевал твердыни Гватемалы! Для того, кто сутками не слезал с коня! Для того, кто едва не был заколот испанскими колонистами и чуть не сожжен индейскими жрецами войны! Вы поистине развеселили меня, Родриго.

Родриго и Антонио были обижены.

— Ну, не сердитесь! Хорошо, я согласен, возьмите два плаща и одну подушку. И баста!

— А коврик под ноги? — умоляюще сказал Антонио. — Всего лишь один коврик…

— Хорошо, пускай и коврик! — и Лас-Касас посмотрел на большие часы. — После вечерней трапезы мы сразу же выезжаем. Предупредите ректора, Родриго.

…И вот снова в пути. Карета едет по тихому вечернему Вальядолиду. Когда она проезжает мимо скромного серого дома под номером семь по Calla Colon^[65], Лас-Касас говорит своим спутникам:

— Здесь скончался шестьдесят лет тому назад, двадцатого мая тысяча пятьсот шестого года, всеми забытый Адмирал Кристобаль Колон, человек, обессмертивший себя и Испанию открытием Нового Света. И когда я подумаю о том, что назвали Америкой то, что следовало бы назвать Колумбией, горько делается на душе. Я считаю, что если Америго Веспуччи намеренно распространил мнение, что будто он первый высадился на материке, то это было бы не очень честно с его стороны…

— Ну, епископ, — перебил его Ладрада, — будьте справедливы: я слышал, что Веспуччи был достойным человеком. Да и Эрнандо Колон в своей книге не высказывает подобных предположений.

— Все равно, Родриго, такой поступок кажется мне неприглядным, хотя до нас не дошло ни одной карты, составленной Веспуччи, с названием Америка.

— Вот видите, я прав! — торжествующе сказал Ладрада. — И Веспуччи ничем не погрешил против Адмирала, тем более вы сами говорили, что они были в дружественных отношениях.

— А где похоронили Колона, падре? — спросил Антонио, желая переменить тему разговора. Он знает, что имя Веспуччи всегда вызывает раздражение у епископа.

— Ты затронул больной вопрос. Сначала его похоронили в Вальядолиде, а затем останки его тайком были перенесены в Севилью. И лишь в тысяча пятьсот сорок первом году, во исполнение завещания Адмирала, гроб с его прахом перевезли на Эспаньолу, которую он любил более всего, и похоронили там в соборе Санто-Доминго.