Балъюртовские летописцы - [5]

„Ничего, рисуй, рисуй, — подумал я, — я вас со временем всех призову к порядку!“

В конце своей программы я призвал Варисова, Галича и Муслимат Атаевну к новым творческим взлетам. „Дерзать, главное дерзать! Каждый номер газеты должен звучать как поэма!“ — закончил я свою получасовую речь.

При последних моих словах лицо Муслимат Атаевны осветила робкая, радостная улыбка. „Наконец я достучался до ее души, — удовлетворенно подумал я садясь, — все-таки моя речь не оставила ее равнодушной“. Взглянул в окно и увидел, что продовольственный магазин открылся.

В общем, я был доволен летучкой, вернее, собой на летучке. „Я поведу их по новому курсу“, — говорил я себе, шагая вечером по черным улочкам Балъюрта к двоюродной тетке, у которой временно остановился. Во всяком случае я думал, что временно, на месяц в худшем случае, а там мне дадут квартиру.

На другой день утром ко мне в кабинет зашел Галич.

— Вчера вы тут в передовой „жители города“ исправили на „трудящиеся города“, а это словосочетание есть чуть ниже. Тавтология получается, Может, оставим прежний вариант?

Он был прав, но я усмотрел в его словах завуалированное возражение мне, как руководителю, и заметил, как можно ироничнее, стараясь глядеть твердым взглядом в веселые голубые глаза Галича, на его круглое, румяное и еще совсем молодое лицо:

— Молитва от повторения не стареет.

— Вам с горы виднее, — с улыбкой сказал Галич и, забрав полосу, вышел из кабинета.

„Ишь, остряк нашелся!“ — хотел я крикнуть ему вслед.

А в общем, Галич мне нравился. Познакомившись со всеми работниками редакции, я понял, что Галич — единственный человек, о котором можно сказать, что он мне ровня. Галичу двадцать шесть лет, три года тому назад он окончил факультет журналистики Московского университета, к нам в республику приехал по распределению. Уже прошло три года, а он вроде и не думает уезжать, хотя родом откуда-то с Западной Украины или из Белоруссии.

После обеда ко мне зашел Варисов. Он не то что Галич — человек почтенного возраста, под сорок. Варисов худой, высокий, ходит в суконной гимнастерке, хотя мода эта давным-давно прошла даже в нашей республике. У него длинные желтые пальцы. Я обратил внимание, когда он курит, а курит он всегда, Варисов сбивает с горящей сигареты пепел пальцем и еще долго приминает после этого уголек сигареты, и ему не горячо, привычка такое уж дело. Я слышал, что Варисов враждовал с прежним главным редактором газеты Чабуваловым. Я все жду, когда он начнет говорить о Чабувалове гадости, а он и не упоминает о нем, как будто того и не было никогда на белом свете.

— А насчет названия газеты — это ты уж слишком, — прикуривая новую сигарету от окурка старой, сказал Варисов, — это ты, братец, загнул. Да сие и не от нас зависит — решается на самом верху! — Он выразительно ткнул желтым пальцем в давно не беленный потолок моего кабинета и улыбнулся так снисходительно, как будто хотел сказать: „Я знаю все твои слабости и в общем-то, хоть и заместитель, а гораздо сильнее тебя. Но я могу быть добрым“. Улыбка у Варисова неискренняя, так улыбаются злые старухи, когда манят к себе сорванцов, чтобы наказать их. И еще меня в Варисове раздражает его снисходительность. Что из того, что он старше, я все же его начальник.

— Ничего, — ответил я Варисову как можно строже, — я договорюсь обо всем в обкоме партии. — И переходя из обороны к наступлению, спросил: — А вы читали передовую в „Коммунисте“? Там благодатный материал для размышлений. Ведь вы не только заместитель редактора, но одновременно и заведующий отделом партийной жизни.

Варисов взглянул на меня остановившимися глазами. Его глаза напомнили мне мутно-коричневые капли, застывшие в стоге старого сена под дождем. Видно, я озадачил его как следует.

— Типография все время задерживает номер, — сказал Варисов, — сейчас у нас новый метранпаж — очень капризная женщина. — И одернув гимнастерку, вышел из кабинета.

Недаром говорят, что оптимизм — это недостаточная осведомленность. Уже первые две недели редакторства заставили меня о многом задуматься… Я новый человек, и вполне естественно, что люди ко мне присматриваются. Я ведь не представлял себе всей сложности моей нынешней работы. Я ничего толком не знаю — редакционная кухня для меня пока тайна, и у моих подчиненных есть все основания не доверять мне, если я после подписи полос в печать ухожу из редакции, даже не подозревая, что нужно еще подписывать газету „в свет“. Спасибо Галичу — он очень тактично указывает на мои промахи. И зачем мне было выступать на первой летучке с такой громкой речью. В этой речи я был, пожалуй, очень похож на того пьяного хромого, который выскочил на свадьбе в круг, растолкав всех, и вместо темпераментной лезгинки показал только изъяны своего тела. Ничего, я, конечно, постигну всю эту механику, важнее другое — как выветрить из редакции дух Чабувалова. Здесь все до сих пор меряется по Чабувалову. Из него сделали какого-то мифического героя. В райкоме партии второй секретарь сказал мне во время первой нашей беседы:

— Вы смотрите, не сдавайте высоту, завоеванную Чабуваловым!