Балъюртовские летописцы - [16]

— Важно здесь не то, как выйти из щекотливого положения, важно выяснить, вернее, объяснить Шапи и не только Шапи, что журналист не имеет права дорисовывать, дотягивать, когда речь идет о конкретном человеке, о конкретном деле. Вымысел в подобном случае недопустим, любое отклонение от правды роняет авторитет газеты. Я лично осуждаю товарища Микаилова.

Коротко и прямо высказался Ермилов:

— Нечего было решать за Бекишеву. А если это нужно для дела, как оправдывается Микаилов, надо было не торопиться, осмотреться вокруг и действительно найти человека, что идет на свиноферму по собственному влечению.

Хункерхан Хасаев мялся, то и дело переводил дыхание, старался угодить „и нашим, и вашим“.

— Лично я, — сказал он в завершение, — охотно использую эту ситуацию в своей повести, она будет посвящена тому, как в наш быт, в наше сознание с трудом, но неумолимо входит свинья!..

По ходу собрания я несколько раз замечал, что Заира перешептывается то с подчитчицей, то с Муслимат Атаевной, взгляд ее взволнованно скользил по лицам сидящих, раз-другой она взглянула и на меня, лицо ее зарделось, „Неужели хочет выступить?“ — подумал я, и в то же мгновение Заира порывисто поднялась с места, ее голос готов был сорваться:

— Мне, например, очень жаль эту девушку, я понимаю ее состояние. Шапи поступил кощунственно, и никакими словами тут оправдаться нельзя… Простите, но это просто низко, да-да! А то, что подобные вещи мы обсуждаем в коллективе открыто, мне нравится.

Итог собранию подвел я сам. Я начал с того, что сегодняшний разговор не преследует такой цели, как определение меры административного наказания, хотя, несомненно, наказать виновного следовало бы. Важно иное — отношение коллектива к случившемуся. Мне хотелось узнать, говорил я, как вы, мои коллеги, относитесь к таким понятиям как „добросовестность в работе“, „журналистская этика“, и наконец мне просто хотелось определить степень вашей человеческой, гражданской принципиальности.

На этом собрание окончилось. Многие недоуменно переглядывались.

Когда все вышли из кабинета, стало вдруг тихо, и эта тишина породила во мне странное чувство пустоты и одиночества, такое щемящее, что захотелось заплакать. Тяжело было думать, что надо возвращаться домой, на квартиру, в пустую комнату с остывшей за день печью, топить ее, разогревать чай, потом ложиться и холодную постель, почти против воли думать все об одном и том же — о завтрашнем рабочем дне, о послезавтрашнем, о послепослезавтрашнем… Нет, работа не надоела, наверно, я просто устал. Хочется увидеть Яху, Далгатика, хочется ни о чем не думать, завалиться в мягкую, теплую постель и выспаться как следует.

Да, я живу напряженно, дни летят быстро, и вне работы я себя почти не помню, только помню, как торопливо одеваюсь по утрам, как жую на ходу какие-то бутерброды и бегу по узкой улочке в свои „апартаменты“, а поздно вечером, вернее, ночью, когда полгорода уже сладко спит, едва волоча от усталости ноги, я возвращаюсь в мою убогую, холодную, одинокую „келью“…

Некоторые умеют находить себе отдушину, устраивают праздники, кутежи, встречаются с женщинами. А я не могу пойти к какой-нибудь женщине просто так, по зову плоти, близость с женщиной у меня может быть только как следствие духовного родства, как естественное развитие взаимного влечения. Может быть, я отстал от века, сам себе усложняю жизнь? Не знаю. Иначе у меня просто не получается.

Собираясь домой, я заметил, как в полосе света за окном моего кабинета прошла Заира, прошла, оглянулась и, кажется, улыбнулась, но в это время она была уже за светлой полосой и я не мог точно понять — улыбнулась она в самом деле или мне показалось? Каждый вечер, возвращаясь домой, Заира проходит под окнами моего кабинета, и всякий раз мне приятно сознавать, что она здесь, рядом, что завтра я увижу ее снова. Я любуюсь ею издали, как когда-то любовался незнакомой белокурой девушкой в аэропорту.

Вчера вечером Заира зашла ко мне в кабинет за полосой, я сидел уткнувшись в газету, руки от холода посинели (батареи в редакции почти совсем не греют и по иронии судьбы самые холодные батареи в моем, редакторском кабинете).

— Как вы здесь, в таком холоде, сидите? — спрашивает она.

— Да вот так и сижу, — улыбаюсь ей в ответ.

— У нас же теплее, у нас печка, заходите к нам, — говорит она сочувствующе.

А я ей:

— Боюсь привыкнуть.

Она заметно смутилась и, кажется, была удивлена.

А я в самом деле боюсь заходить в корректорскую, боюсь, это станет для меня потребностью“.

11

После обеда Алимов пригласил к себе Варисова.

Одет Варисов всегда аккуратно, на работе носит нарукавник» (привычка старых газетчиков и бухгалтеров), и это придает его облику вид чрезвычайной деловитости, постоянной озабоченности. Несмотря на возраст, Варисов до сих пор по-юношески легок. Он тщательно следит за своей внешностью, но особенный глянец наводит на себя после того, как накануне сильно выпьет.

Вот и сегодня Алимов заметил, что выбрит Варисов особенно тщательно, густые, тяжелые волны «Шипра» расходятся от него, но следы вчерашнего резко проступают на лице — оно осунулось, под глазами мешки, лоб бороздят глубокие продольные морщины. «Все выглажено, кроме лица», — подумал Казбек.