Бабушкин сундук - [8]

Праба возмущается: “Ничего голуби не надоели. Вот когда вырастешь, не раз пожалеешь, что отказывался! Вот увидишь”. Так оно, конечно, и вышло, но что знает ребенок? Вот только, что после слов Прабы стал есть голубятину. Надо!

Весна шла, летела, мчалась, каждый день горел по-иному. Другие цветы цвели. Вот и вишни покраснели — Боже мой, вишни! Целый день в саду гул пчелиный, пчелы цветы осаждают. Синее небо ласково сияет. Белые облачка плывут. Голуби в небе кувыркаются, штопором вниз падают. Они безудержно плодятся. Еще на старом гнезде сидят три голубенка, а рядом мать уже новое гнездо сделала, новых детей высиживает… Действительно “съесть могут!”

Началась Петровка. Я как-то пропустил Пасху, так радовался весне и цветам. Помню, что было светло, весело, вкусно, но и только. Должно, еще мало понимал. Природу же я понимал сердцем и душой. Вот она, цветущая, поющая, веселая, живая природа, как она чудна и неповторима!

Но Прабка была другого мнения: “Ты на чердаки лазал? Посмотри, голубиных вшей набрался! Ступай сейчас же купаться!” — и долго меня терла жесткой тряпкой в мыле, потом, оплеснувши теплой водой, растирала одеколоном, пудрила остро пахнувшим тальком. Терла она нещадно, так, что кожа была красной. Зато как свежо и приятно было потом!

Этим день мой кончался. Немного позже ужинали, а затем, помолившись, ложились спать “с курами”.

Небо синело. Загорались звезды. Мама озабочено ходила, открывала окна. Ночью, при закрытых окнах, душно. Аромат цветов вливался в дом, ходил по нему, из угла в угол. Как чудесно пахла календула с капской фиалкой! Приятен был и мягкий шелест листвы. Чуть пахло откуда-то соломенным дымком. Перекликались собаки, изредка ржал конь, доносилась песня, или зов хозяйки: “Марь-я! — а-а! Иди ужинать!” Но девица судачила где-то с подругами или стояла у плетня с милым. Какой там ужин, вечеря,[20] коль милый тут же, рядом…

Я молился за папу, маму, Прабушку милую, за Марусю, нашу служку, за котов Ваську и Костю, за Жука: “Господи, спаси и помилуй всех нас, защити и сохрани!” И не снилось мне, что будет время, когда полностью все мы поймем грозное значение жизни, когда Бог перестанет миловать и защищать! Я был мальчиком. В детстве все было хорошо и спокойно.

Последнее, что еще помнил я, засыпая, был звездный свет, видный в окне, чудный хор кузнечиков, славивших Бога, и удивительно тонкий, гвоздичный аромат ночной фиалки.

Мама еще что-то делала, когда ее позвал отец: “Что ж ты не ложишься? И сама не спишь, и другим не даешь!” Тогда только она тоже улеглась.

Дом наш зажил своей жизнью, о которой днем мы не знали. Стояли по углам и колебались тени, вытягивались, сходились, как будто о чем-то совещались, потом блеснул луч неполного месяца, прошелся по дорожке, остановился у коврика, сверкнул в цепочках лампадки, отразился от ризы иконы Казанской Божьей Матери и тронул сухой букет иссопа, заткнутый за иконы.

В саду чуть шелестели ветви, шумела листва. Пахло цветами еще крепче, чем вечером.

Пропели петухи и смолкли… Все заснуло, затихло, мирно улегнулось. Больше не было ни звука, только мягкая, неслышная ночь шла.

ОТЦОВСКИЙ ДОМ

Летом отец вставал в полчетвертого, еще до зари, умывался, читал в зале утренние правила перед иконами, потом выходил к чаю. Мать вставала еще раньше, и к четырем все было готово и лежало на столе: варенье, пирожки, либо блинчики, ветчина, сыр, сухарики, масло, хлеб, а на краю стола ласково шипел, полыхая паром, самовар. Отец благословлял стол, здоровался со всеми и садился на свое место. Мать наливала ему первый стакан чаю с лимоном и ставила рядом сахар, мед, варенье. Отец спрашивал, как всем спалось, пробовал свой чай и клал в него мед, или сахар, а то — варенье. Мы делали то же, и чаепитие начиналось, и кончалось в полпятого. В пять отец уходил в сад, а мы — каждый шли в свою сторону. Мама уходила на кухню, где распоряжалась, мы же — на речку, в лозняки, брали лодку, плыли осматривать верши.

Мавра выгоняла коров в сад, а Михайло выводил коней и гнал их на речку, где те купались и пили. Тем временем Мавра кормила свиней, а наша мама — птицу. Голуби кружились вокруг нее, садились ей на плечи, на голову, а потому она всегда для этого надевала плащ с капюшоном и таким образом избегала голубиных отметок. Гуси, куры, утки, индейки — все толклось под ногами, того и гляди, на кого-либо наступишь.

Раздав зерно, мать уходила в сени при кухне, снимала плащ и шла следить, как мыли и рубили зелень. Там уже поспевало тесто на пироги, жарилась начинка, тушился зеленый лук, укроп, петрушка, а за столом допивал свой чай Михайло. Он завтракал после всех. Там же орудовала и Праба Варвара, встававшая раньше всех и возжигавшая священные очаги семейства. Она всеми правила, в том числе и мамой, которая в этом сознавалась: “Ну, кто же может перечить Прабе? Она-то все знает лучше всех”. И действительно, Праба все в лучшем виде знала, и уж если скажет, так прямо отпечатает. Даже тетя Аня, и та Прабы боялась, а про отца и говорить нечего: если Праба чего не хотела, так она прямо говорила: “Праба не хочет!” — и больше ни слова. Раз Праба, значит, все — крышка! Да и правда, она нам все свое отдала, любовь, жизнь, здоровье, а мы — перечить будем? На что же это похоже будет?