Но самое интересное в комнате бабушки — расписной сундук. Как любили дети разглядывать намалеванные на красном синие и зеленые розы с коричневыми листьями, голубые лилии и порхающих между ними оранжевых птичек. Не было предела их радости, когда бабушка открывала сундук. И впрямь тут было чему подивиться! Изнутри вся крышка оклеена образками и молитвами — в память о богомолье. В сундуке устроено отделение — и чего-чего в нем только нет! Семейные бумаги, письма от дочерей из Вены, холщевый мешочек, полный серебряных монет, что посылали ей дочери и сын на харчи; она их не тратила и хранила, как дорогую память; деревянная шкатулка, в ней пять ниток гранатов, к ним подвешена монета с изображением императора Иосифа и Марии Терезии[10]. Когда дети очень уж приставали, она открывала шкатулку и при этом обычно говорила:
— Посмотрите, милые детки, гранаты эти подарил мне ваш покойный дедушка к свадьбе, а этот талер получила я от императора Иосифа[11] самолично. Хороший был государь, царство ему небесное! Когда умру, все будет ваше, — добавляла она, закрывая шкатулку.
— Бабушка, как это случилось, что император дал вам талер? Расскажите нам! — попросила однажды Барунка.
— Ужо напомните мне, расскажу, — пообещала бабушка.
Помимо всего прочего, хранились у бабушки в этой части сундука двое освященных четок, банты к чепцам и уж обязательно какое-нибудь лакомство для детей.
На самом дне сундука лежало аккуратно сложенное бабушкино белье и платье: камлотовые и канифасовые юбки, кофты, платки, корсажи, передники; поверх всего красовались два белых накрахмаленных чепца с большими, похожими на крылья бантами сзади. До всего этого богатства дети не смели дотрагиваться. Когда бабушка бывала в хорошем настроении, она вытаскивала вещи из сундука и показывала их одну за другой.
— Посмотрите-ка, детки, эта канифасовая[12] юбка служит мне уж пятьдесят лет, а вот эту кофту носила еще ваша прабабушка, а передник — ровесник вашей матери, — и все новешенькое! А на вас не напасешься! Оттого это, что не знаете вы, как достаются деньги. Гляньте-ка, вот эта шелковая кофточка стоила сто гульденов! В наше время ходили бумажные деньги…
В таком духе бабушка продолжала и дальше, а присмиревшие шалуны внимательно слушали, будто все понимали.
Пани Прошковой хотелось, чтобы бабушка сменила свою одежду на другую, на ее взгляд более удобную, но бабушка наотрез отказалась изменить в своем платье даже самую пустяковую тесемку.
— Меня Господь накажет, если я на старости лет вздумаю за модами гоняться. Ни к чему мне, старухе, эти новинки, — повторяла она.
Так все и осталось по-прежнему. Скоро старушка повернула все в доме на свой лад, каждый величал ее «бабушкой», и что бы она ни говорила и ни делала — лучше, казалось, и придумать было нельзя.
II
Бабушкин распорядок дня.
Летом бабушка поднималась в четыре утра, а зимой в пять. Прежде всего старушка молилась и целовала крестик, висевший на фисташковых четках; днем она всегда носила их при себе, а ночью клала под подушку. Затем бабушка вставала, одевалась и, окропив себя святой водой, брала веретено в руки и садилась за прялку, тихо напевая молитвы. От старушки, как это бывает в ее годы, бежал сон, но знала она, как он сладок, и старалась не тревожить других. Примерно через час слышалось мерное шарканье ее туфель: вот скрипнула одна дверь, другая — и бабушка появлялась на крыльце. В то же мгновение в хлеву гуси начинали гоготать, свиньи хрюкать, корова мычала, куры хлопали крыльями, откуда-то сбегались кошки и терлись у ее ног. Собаки вылезали из своих конур и, потянувшись, бросались к бабушке: не поостерегись старушка — они наверняка сбили бы ее с ног и просыпали бы зерно из лукошка. Бабушку любила вся эта тварь, и она платила ей тем же. Боже упаси, чтобы кто понапрасну обидел при ней даже самого крошечного червячка!
— Какая от этого человеку корысть?… А уж если приходится убить какую живность, так по крайности не причиняйте ей лишних страданий… — говорила бабушка.
Дети не должны были видеть, как рубят цыпленку голову: им стало бы его жалко, а если цыпленка жалеть, то он дольше промучается.
Но однажды бабушка сильно разгневалась на обоих псов, Султана и Тирла. И было за что! Они подкопались под хлев и за одну ночь загрызли десять утят, таких хорошеньких, желтеньких — любо-дорого было смотреть. У бабушки руки опустились, когда утром открыла она дверцу птичника и гусыня с тремя уцелевшими птенцами выскочила оттуда, испуганно гогоча, будто жалуясь на собак и горюя о своих детках, которых высидела вместо их непоседливой родительницы. Сначала бабушка подумала на злодейку-куницу, но скоро по следам убедилась, что виноваты собаки. Хороши верные сторожа!…Бабушка глазам своим не верила. А они прибежали и ласкаются, как ни в чем не бывало… Это еще пуще рассердило старушку.
— Прочь от меня, негодники! Что вам утята сделали? Может, вы проголодались?…
Нет, не хотите вы есть, а из чистого озорства пустились на такое дело! Прочь от меня, постылые!
Собаки поджали хвосты и уныло поплелись в свои будки, а бабушка, забыв, что еще очень рано, пошла в комнаты поделиться своим горем с дочерью.