Бабушка - [66]

Я сидел у бабушки на коленях с зажатыми в кулачке мохнатыми фишками и быстро скользил глазами по атласным картам, отыскивая на них цифру, выкрикнутую Риголетой.

— Жиды! — вдруг объявил горбун.

— Ищи «тридцать три», Саша, — подсказала мне бабушка.

Потом, когда мы шли домой, и я нес мешочек с лотошным набором, а бабушка — сорок с чем-то копеек выигрыша («Хорошо сходили, можно теперь, Сашулька, пойти и мороженого коктейля попить, а то и впрямь жарко, инда дых вон»), я спросил бабушку:

— А кто такие жиды, бабушка?

Мы уже заперли за собой калитку, шли по тропинке к крыльцу, но бабушка все равно принялась озираться по сторонам — не слышит ли кто?

— Жиды, Саша, — сказала она серьезно, тихо, — это евреи. Тоже люди, как мы, только они другие.

— А чем они другие?

— У них, Саша, кровь другая, — сказала бабушка, словно приговорила. — Они другого роду, чем мы. Но ты это слово никому не говори, «жиды»-то, а то, если рядом есть евреи, они могут на тебя обидеться. И запомни, что среди евреев очень много святых, которым мы в церкви молимся.

— Это с нимбом, да, бабушка?

— С нимбом, Саша, с нимбом.

Как-то мы играли в хоккей с резиновым маленьким мячиком на улице Ленинской (по ней очень редко ездили машины, там всегда играли дети, и шоферы постепенно отучились сворачивать на Ленинскую — ну ее от греха).

Зашел спор — был гол или не было? — и какой-то мальчик принялся кричать на Левку Моисеева из дома неподалеку, на Советской:

— Да что ты вообще видел, очкарик!

— Я все видел! — стоял на своем Левка. — Не было гола!

— Иди отсюда, жид пархатый! Мне папа и мама сказали, чтобы с тобой не водиться!

И Левка заплакал и ушел, а я был в растерянности: раз уж взрослые сказали, то, может, и мне с ним водиться не надо?

Я рассказал обо всем бабушке, она хмыкнула:

— Надо же такое придумать, пархатый какой-то… Это родители научили, знамо дело, не сам же мальчик дотумкал. Ты на всякий случай держись подальше от этого Левки и особенно ему ничего про нас не говори. Мало ли что. А маму его я знаю, она медсестра в поликлинике. Хорошая. Уважительная.

А вскорости мы с Моисеевым повстречались в детском садике, в подготовительной группе, и он стал моим единственным другом среди всех тамошних дошколят.

10

— Господи помилуй! Не может быть!

Бабушка смотрела в окно и крестилась. я подскочил, завопил радостно:

— Папа приехал!

Папа ввалился грузно в нашу избу, присмиревшую было после отъезда родителей и сестренки Кати, принялся разгружать свой объемистый кожаный портфель. Копченая колбаса, копченый язык, копченая рыба. Все копченое, на радость бабушке, потому что в Егорьевске ничего копченого не сыскать.

— Я, Оля, в командировку, на мебельную вашу фабрику, — говорил папа с непривычным каким-то теплом. — Первая моя командировка от «Лесной промышленности», и сразу — к вам!

— Это как же так? — любопытствовала бабушка.

— Да так, сам напросился.

Папа даже не выпил чаю, пошел сразу на фабрику, к директору.

А ближе к вечеру за нашим окном требовательно забибикал какой-то самосвал. Я посмотрел в окно. Из кабины выпростался папа, неловко спрыгнул на обочину, сказал что-то шоферу, и тот стал сдавать задом на тропинку перед нашим домом.

— Батюшки! Это что ж такое! — причитала бабушка.

А потом вместе с папой отворяла тяжеленные, много лет ни разу не потревоженные ворота, они раскрывались со скрежетом, и я боялся, что створка рухнет и убьет кого-то — либо папу, либо бабушку.

Самосвал оглушительно вывалил в проем нежно-розовые, пахнущие свежими опилками фигурные бруски. Целая гора посреди двора, три зимы топить можно! Это были буковые обрезки с мебельной фабрики. Папа только что договорился с директором, и тот отдал нам целую машину отходов производства — за просто так.

— Самые лучшие в мире дрова, лучше дуба, — говорил папа с важным видом — вот, мол, дескать, какой я большой человек, как меня уважает начальство егорьевское.

Самосвал газанул напоследок и уехал, папа ушел в дом, чтобы срочно, пока не забыл, переписать начисто свои каракули, сделанные во время интервью с директором фабрики. А бабушка, не на шутку тревожась, тут же начала перетаскивать буковые обрезки в сарай — охапками, да все бегом, как обычно, уж по-другому никак нельзя. Ворота наши отворялись вовнутрь двора, закрыть их мешала высоченная буковая куча.

— Скорей-скорей, а то растощут всё за ночь, — приговаривала бабушка.

И никаких чрезмерных опасений тут не было — и впрямь растащили бы, как Бог свят.

…Два десятка лет прожила с того памятного дня в своей избе моя бабушка. Но ни единого разику не истопила она печь этими чудесными буковыми обрезками. Все берегла. «А вдруг обезножу, Сашуля? Как тогда? Не смогу дрова собирать, пилить-колоть. Вот тогда и пущу в ход эти поленышки, их всего-то пол-охапки надо, чтобы дом протопить».

Не пригодилось это буковое сокровище, аккуратно уложенное в дровяном сарае.

Бабушка дотемна перетаскивала обрезки, а что не успела, то мы вместе перекидали в глубь двора, чтобы затворились ворота.

Это были толстые, мерные буковые чурки, ведь мебель на егорьевской фабрике изготавливалась цельная, массивная. «Нигде в Союзе такой больше не делают», — с гордостью говорили в народе.