Азов. За други своя - [77]

А ведь пора отходить. Задачи перебить всех до одного изначально не стояло. Достаточно порубить большую часть, остальные сами до дома повернут. Он махнул саблей, отбиваясь от наскочившего на него врага, услышал, как тот заваливается сбоку уже мёртвый, и поднял ко рту согнутую ладонь. Крик ночной совы раскроил чёрное небо над головой. Сёмка оглянулся — все ли услышали? На глазах стихал казачий натиск, пятились товарищи, отбивая наскоки врага. Татары, почувствовав слабину, надавили с удвоенной силой. Сёмка ещё раз подтянул ладонь к губам, и на этот раз вороний крик всколыхнул ночное небо. Вороны по ночам не кричат, но теперь это не имело значения. Если сыч подсказывал казакам отходить медленно, то ворон командовал тикать во всю прыть.

Дежурная сотня, которой выпало прикрывать, дружно полезла в первые ряды. Остальные ускорили отступление. Пока всё по плану. Сёмка задумал остаться с прикрытием. Здесь уже дрались несколько характерников. На них приходился основной натиск. Татары просто дурели от того, как легко, не успев даже понять, от какого удара, падали около казаков их товарищи. И лезли туда с удвоенным рвением, мечтая отомстить за погибших.

Подскочив к друзьям, атаман вместе со всеми включился в сечу. После каждого отбитого удара казаки отходили на несколько шагов. И снова вставали в стенку. Ухали донцы, кричали с визгами, разъяряя себя, татары. Сёмка рубил и рубил, с оттяжкой и тыком, чувствуя, как летят теплые брызги в лицо и как привычная тяжесть наливает плечо. Усталость накапливалась весь последний месяц и вот сказалась. Последний удар он отбил как-то неловко, и татарин сумел перехватить движение сабли и почти рубанул по плечу. И рубанул бы, если бы не сосед, в последний момент чиркнувший кончиком сабли по шее врага. Сёмка не успел разглядеть, кто это был. А потом его оттёрли в задний ряд. Здесь тоже появлялись враги, но уже реже и чаще всего раненые, сумевшие живыми проскочить первую линию донцов. Мудрые казаки-характерники, между делом наблюдавшие за атаманом и прикрывавшие его, почувствовали момент, когда он потерял удар и стал доступен вражеской сабле.

В небе безмолвно блестел месяц — казачье солнышко, равнодушно поглядывая на происходящее под ним. Наверное, привык. Падали татары, никли и казачьи головы. Всё меньше и меньше оставалось в строю засадной сотни донцов. Казалось, ещё чуть-чуть — и враги сомнут, раздавят последние казачьи десятки. Но случилось неожиданное. На взгорке татары, словно получив команду, остановились. А может, и точно получили — казаки, сосредоточенные на битве, не расслышали. В один миг вдруг поняли, что на них никто не лезет. Получив возможность оглянуться, увидели, что татары остались на месте, а они пятятся в одиночестве. Сёмка, ослабевший и уставший до тошноты и кругов перед глазами, почувствовал, как его подхватывают под руки и спешно уводят по высокой траве к темнеющему вдали леску. "Значит, выбрались", — мелькнула мысль, и неожиданно для себя он потерял на какое-то время ощущение реальности. Вроде видел, как мелькают под ногами травяные бугры, а потом и поваленные стволы деревьев, и даже вроде переставлял ноги, но сил, чтобы оценить и осмыслить происходящее, не находил. И только когда его вскинули на лошадь и он привычно сжал в руке повод, окружающее начало эпизодами, словно рывками, возвращаться к нему.

Отходили по проторенной тропе, стараясь держаться перелесков. Заросли татарин не любит, и если и идёт туда, то только по большой надобности или по принуждению. Остаток ночи прошёл спокойно.

Глава 25

— Вылитый янычар. — Борзята обошёл вокруг брата, недоверчиво на него поглядывающего. — А чё? Правда, вылитый. Штаны малость смущают. Что ты за свои цепляешься? Одевай янычарские чагширы[58]. Они хоть цвет имеют — синий и не такие заплатные. На твоих живого места нет, а про цвет и не говорю, не разберёшь. Серобуромалиновые какие-то.

Валуй отрицательно мотнул головой:

— Не могу вражьи штаны носить. Брезгую.

— Доларму[59], значит, можешь, а штаны не можешь?

— Доларму ихнию я на свою рубаху одел. Терпимо.

Борзята картинно вздохнул:

— Ну что ты с ним будешь делать? А если на какого-нибудь чорбаджи напоремся? Ты хоть кушак возьми янычарский, вот хоть этот, чёрный.

— Кушак возьму, — покладисто согласился старший Лукин.

И зарылся в кучу тряпья, что приволокли казаки из крепости.

Гришка-пластун, уже выряженный, замечая неполадки в одежде товарищей, ругался вполголоса. Ругнувшись в очередной раз, метнулся к Миленькому, беспомощно разглядывающему подвязки на штанах.

— Ну кто тебя такого выродил? Под коленками завязывай. Показать?

— Справлюсь, — обидчиво пробубнил Путало.

Борзята, краем глаза заметив Власия Тимошина, неуверенно прилаживающего высокий бёрк[60], всплеснул руками.

Ну, Власий. Ну, куда ты эту бандуру напяливаешь? Её уметь носить надо. Потеряешь же. Вот, возьми, — он углядел в куче тряпья аракыйе[61], — в самый раз будет.

Тимошин виновато развел руками.

— Я тоже тюбетейку хочу. — Космята завистливо глянул на Власия. — Ещё есть?

— Найдём! — Арадов оставил в покое неловко поводящего плечами в тесном кафтане Пахома Лешика. — На всех хватит.