Сергей Мильшин
Бой под Уманью
В конце июля 1941 года на стыке Кировоградской и Черкасской областей, в окружении оказалось около 130 тысяч бойцов Красной Армии. Корпус не складывал оружия и прорывался с боями. Тылы окруженных войск прикрывал отдельный батальон пограничников. 500 человек против мотопехотного полка немецких войск! Сил почти не оставалось, патроны на исходе… И они пошли в штыковую атаку! А впереди по команде «фас» бежал их последний резерв — полторы сотни голодных, измученных отступлением пограничных овчарок…
Конец июля 1941 года на Украине выдался жарким. Помню покрытые соляными разводами гимнастерки солдат, падающих прямо на пыльную дорогу около плетня, распаренные лица с серыми потеками на висках, усталые глаза людей и болтающиеся языки исхудавших овчарок. Наше небольшое село Легедзино под Уманью в то время оказалось на пути отступающих советских войск. В доме Витьки — моего друга на несколько дней разместился штаб стрелкового корпуса. Прикрывать штаб выпало батальону особого назначения Отдельной Коломыйской пограничной комендатуры, которым командовал майор Родион Филиппов.
Они были не первые, что вошли в Легедзино, но стали последними — следом двигались немцы.
Поздним утром 30 июля у околицы села по высохшей до каменной твердости дороге застучали сотни тяжелых подошв. Усталые мужские голоса неровным гулом повисли над крайними улицами, зацепились за ветки тонких ракит и старых лип. В беленых хатах приглушенно захлопали двери — сельчане осторожно выглядывали из-за плетней. Генка — шустрый паренек с белесыми бровями и выгоревшим до прозрачности ежиком волос такого же цвета, по малости лет не ведающий сомнений, распахнул калитку безбоязно. Сотни бойцов с зелеными петлицами, скидывая на ходу вещмешки и скатки, разбредались по лугу. Некоторые плюхались прямо в пыль у заборов, подпирая спинами плетеные стенки — там хоть какая-то тень. Устроившись на задней точке, они скидывали сапоги, с наслаждением вытягивая натруженные ноги. Последними в колонне двигались две «сорокапятки» на конской тяге. Остановив коней, усталые бойцы присели на лафеты и достали кисеты.
У многих бойцов, словно приклеенные, рядом с ногой с трудом переставляли избитые лапы овчарки на поводках. Они безразлично раскачивали мордами, а хвосты болтались палками. Казалось, животные так измучились, что дай им мяса, не сделают и лишнего шага. Ветерок трепал заросли крапивы у заборов, щурились на солнце, выбирающееся из-за соломенных крыш, соседки, невесело разглядывая потрепанное воинство, а мальчонка, как завороженный, не отрывал глаз от солдат. Ох, уж эти зеленые фуражки — мечта всех довоенных мальчишек! А винтовки, небрежно заброшенные за плечо — кто из пацанов не хотел бы иметь знаменитую трехлинейку? Неслышно приблизившаяся мать заставила его вздрогнуть.
— Зново идуть.
Генка словно очнулся. Задрав голову, прикрыл глаза от ослепившего солнца:
— И куды воны идуть?
— Та видступають.
— А куды видступають? Та фашистив треба ж быты?
Мать грустно улыбнулась, ладонь пригладила взъерошенный хохолок на затылке:
— Та, напевно, подали вид нимцив.
Завидев мать и сына у калитки, к ним направился тонкий, как вытянувшийся клен, сержант. У его ноги вышагивала понурая овчарка с глубоким шрамом на морде, а на гимнастерке поблескивала медаль «За отвагу». Генка широкими глазами уставился на медаль. «Вот бы мне такую!»
Парень улыбнулся. Серое лицо, покрытое паутинкой усталости, разгладилось:
— День добрый, хозяюшка.
Мама невольно улыбнулась в ответ:
— Здравствуй, хлопец.
— А где у вас тут воды можно отыскать? Попить и вообще.
Мать поправила платок и, слегка смущаясь, вытянула руку:
— Там, в низини колодец е недалеко, Генка, покажешь?
— А то ж, — он выбрался за калитку, по-взрослому нахмурился. — Айда, чи шо?
Мать и сержант одновременно хмыкнули, Генка не понял, что их рассмешило, но на всякий случай тоже улыбнулся.
— Погодь, — остановила мать. — Видра визьмы, там однэ, а вас вон, скилько…
Пока они жадно пили, поили собак, плескались у колодца, Генка гибким полозом вертелся вокруг. Солдаты беззлобно подтрунивали, обещая взять с собой. Хоть умишком и понимал, что шуткуют, но где-то на краешке сознания дрожала мечта, а вдруг и, правда, заберут. А там, на войне, с отцом встретится…
Крутился, крутился, возьми и спроси:
— Дядечки, а вы далэко идете? Мамка гутарит, шо тикаете? А мы як же?
И сам испугался того, что сказал. Пограничники нахмурились, смолкли разговоры, будто прозвучала неловкость. Сержант плеснул на лицо, проморгался. Генка обеспокоено завертел головой, даже слеза навернулась — ну, теперь точно не возьмут.
Опираясь на винтовку, сержант присел перед собакой, развалившейся в тени колодца, рука легла на горячий собачий лоб. Овчарка благодарно дернула покалеченным носом.
— Как тебе сказать, парень… Тебя как звать-то?
— Генкой.
— А меня Владимиром. Тут такое дело… Генка. Давит немец. Думаешь, не бьемся? Бьемся, и еще как. Пока не получается. Но это не надолго. Соберет товарищ Сталин армию в кулак, да как двинет фашистам. А чтобы, значит, силу сберечь, мы и отходим, — он снял фуражку, и Генка заметил крупные капли воды, блестящие на висках. Покрутил в руках и снова надел. — Понятно?
