...Азорские острова - [5]

Аннушка была такой же постоянной и неотъемлемой частью нашего дома, как зеленый, бархатный с кисточками диван, как розовый в цветочках эмалированный кувшин, в котором подавали к обеду молоко, наконец, как сама бабушка в сползающих на курносый нос очках и с потухшей папиросой во рту.

В длинном темном платье, повязанная черным платком, в войлочных опорках, почти невидимая и совсем неслышная, целыми днями неутомимо бродила Аннушка по дому. Не знаю, какие обязанности лежали на ней, но она постоянно была в движении и только по вечерам, когда затапливали печи, садилась у раскрытой дверцы близко, близко к огню и неотрывно глядела, как бегало пламя по березовым поленьям.

Левая тонкая сухая рука ее недвижно висела вдоль туловища, но и одной правой рукою Аннушка быстро и ловко управлялась со своими делами. И, верно, поэтому мы, ребята, считали, что сухорукость не несчастье ее, а особенность, которою она отличается от всех других людей.

Все-таки нас занимало, почему это у Аннушки такая рука. Родилась ли она так или что-то с нею случилось? Но спрашивать об этом у старухи нам запретили тетки строго-настрого, чтобы не ворошить дело давнее и мрачное.

В конце-то концов мы вызнали, что история эта еще тех времен, когда Аннушка была девицей. Любила она парня, за которого собиралась идти замуж. Да что-то разладилось у них — поссорились из-за чего-то, а может, просто разонравилась она своему милому, только пошла их любовь врозь, а парень стал гулять с другою. Но так велика была обида Аннушки, что решила она извести разлучницу. Во время гулянья или хоровода столкнула соперницу с обрыва в речной омут. Бывший ее жених выхватил нож и ударил Аннушку, да не попал в грудь, а распорол ей руку…

Дело это замяли, тем более что и «утопленницу» вытащили из воды живою и Аннушка не померла. Но только рука у нее с той поры все сохла и сохла и совсем стала непригодна к работе.

Странно было нам, ребятам, глядеть на эту тихую, молчаливую старушку и воображать ее героиней такой романтической истории, представлять, что в таком тщедушном теле таились и страсть, и смелость, и страдание. А может быть, и до сей поры еще хранятся, только глубоко запрятаны от чужого любопытства.

Мы смотрели на нее и с удивлением, и с уважением, и, пожалуй, даже с робостью, но только в те минуты, когда вспоминали о минувшей ее молодости. А в остальное время была она для нас просто Аннушка, которую мы не очень-то замечали в дневные часы, с которой не больно-то и считались при родителях, на которую частенько ворчали про себя, но с которой любили сидеть по вечерам у горящей печки… В карманах Аннушкинова платья всегда скрывались запасы поджаристых подсоленных ржаных сухариков. Она с охотой раздавала их нам, и мы хрустели ими с таким усердием, что временами заглушали треск дров в печке…

А когда прогорали дрова, а из оставшихся угольков начинали выпрыгивать синие язычки угара, когда нельзя еще было закрывать вьюшку, а уж и света от печки почти не было, тут-то в теплых сумерках и можно было уговорить Аннушку рассказать сказку об Иване-царевиче и Сером Волке, о Медведе с липовой ногой или о Кащее Бессмертном…

Рассказывала она не торопясь, как будто припоминая события, что ей самой довелось когда-то видеть. Рассказывала так, как будто и Иван-царевич, и Серый Волк, и Медведь с липовой ногой были прежде ее добрыми знакомыми и она жалела своих знакомцев, попавших в беду, и радовалась их удачам. Время от времени прерывала свое повествование, то ли для того, чтобы хорошенько припомнить, как там было дело у Кащея Бессмертного, или затем, чтобы вздохнуть над горькой судьбою Иванушки, которого родные братья решили сжить со свету. Она и сама пугалась, когда громким шепотом изображала, как скрипит по ночам липовая нога у Медведя: «Скррип… сскррип…»

А уж про слушателей-то и говорить нечего — прямо душа в пятки уходила в эти минуты. Мы тесней прижимались друг к дружке, еще ближе старались подобраться к печке.

Но именно за эти минуты потрясения больше всего мы и любили вечерние посиделки и страшные сказки. Жутко и сладостно было дрожать от страха и, оглядываясь на темные углы комнаты, ожидать, что вот-вот выглянет оттуда злобный Кашей или застучит там медвежий костыль… Но даже беспокойные сны, что виделись нам после этого, не могли нас отвадить от сидений у печки.

А случалось, что, набегавшись за день, мы молчали рядом с Аннушкой, тихо грызли сухарики и, глядя, как пляшет огонь на поленьях, думали каждый о своем. И если не было дома никого из взрослых, случалось, что Аннушка вдруг запевала песню своим тихим и ясным голосом. И всякий раз одну и ту же.

Пела она так же, как рассказывала свои сказки, — неторопливо, вроде бы вспоминая приключившееся с близким ей человеком. И ничего, что мы хорошо знали и напев и слова песни, — она нас так же увлекала и завораживала, как и сказки…

Аннушка напевала:

Задумал я богу помолиться,

Я взял котомку и пошел.

А солнце за лесом садится,

А я овраг не перешел…

       Вдали заметил я избушку

       И в ней решил заночевать.

       В окно я тихо постучался —

       Старушка вышла на крыльцо…