...Азорские острова - [3]

Непонятно, как моя голова опять высунулась из реки, а я с полным равнодушием подумал: «Это я смотрю в последний раз»… и окончательно отправился на дно.

А через пару минут я сидел на песке, Андрей хлопал меня по спине, я кашлял, выплевывал из носа и изо рта проглоченную воду. Голова болела, в ушах стоял шум, перед глазами плыла какая-то муть. Право же, здесь, на берегу, было гораздо неприятнее, чем на дне Вои. Андрей не давал мне покоя — толкал, мял, шлепал по животу и по груди. Потом уложил меня на песок. Наконец, я мог отдохнуть и лежал без движения, греясь на солнце. Голова вроде бы стала болеть поменьше. Но не прошло и минут пяти, как мой братец снова принялся за меня — заставил подняться и поволок в речку.

Господи, как я не хотел лезть в нее. Ругался, отговаривался болью головы, ныл, что боюсь, просил перенести купание на завтра… Андрей был непреклонен: «Лезь сейчас же. Иначе всю жизнь бояться воды будешь. Давай, давай, не раздумывай!»… Я полез в реку, и мы повторили урок, хотя я и хныкал и трусил.

Приплелись мы домой оба усталые и измученные. Во рту все пересохло. «Выпить бы чего-нибудь холодненького!»

И вдруг Андрей увидел на полу за дверью бутылку с лимонадной этикеткой. В один момент мы высосали ее из горлышка, затем, вытаращив глаза, поглядели друг на друга и кинулись во двор, чтобы немедленно расстаться с выпитым: это был чистейший керосин…

Переживания этого случая не пригодились мне в работе ни в театре, ни в кинематографе. Но память о том, как я, преодолевая страх, заставил себя повторить только что испытанные неприятности, помогла не одному моему герою и на сцене и на экране.

А теперь давайте опять заберемся на горку в Чащино. Внизу, под нами, тракт подходит к деревянному мосту через Вою. Телеги тарахтят на нем так, словно за Красным Яром гремит гром. И колеса-то дребезжат, и настил на мосту грохает… Беда с этим мостом. Чуть упустят время чащинские мужики, не успеют разобрать до начала ледохода — и растащит его разыгравшаяся река. В дни половодья не узнать нашу тихую Вою. Воды в ней сбежится столько, что вырывается она из своих берегов и, широко разливаясь, покрывает все просторные луга, что яркой зеленью обрамляют город с трех сторон.

Ну, смотрите, Нолинск, вот он — весь перед вами. Тракт, что тянется от реки, входит прямо в город. Не то второй, не то третий дом — почта. Напротив нее, за высоким серым забором — тюрьма. Дальше одноэтажные домики выстроились в Почтовую улицу. Идет она до первого перекрестка, а тут мы попадаем на улицу Главную. Само название говорит, что́ она значит для города. Здесь дома все в два этажа и чуть ли не все каменные. Лавки, присутственные места и две церкви. Одна, маленько отступя, — Успенская. Перед нею базарная площадь. А дальше, за длинным домом реального училища, за большим садом, главная городская церковь — собор. Напротив него — духовное училище. Самое высокое здание в Нолинске. Аж три с половиною этажа! За собором слободка. Улица маленьких деревянных домишек. За слободкой луг, а за ним белая каменная ограда кладбища с небольшой церквушкой. А за кладбищем Нолинск кончился. Потом пойдет луг, потом перелесок, а потом деревня Рябиновщина.

От собора вверх по Нагорной улице — большой белый дом в саду — земская больница. И здесь конец городу. Открой ворота, что перекрывают мостовую, и поезжай по старому, выбитому тракту хоть до Казани или до Ближних дач, туда всего три версты. Говорят, что березы вдоль дороги посажены еще при Екатерине Второй.

Вот и все примечательности Нолинска.

В самом городе по двум-трем плохо замощенным улицам подпрыгивали и тарахтели редкие тарантасы и телеги, потом сворачивали на мягкие, разъезженные колеи глинистых дорог или поперечных улочек. Стук затихал, облегченно вздыхали пассажиры после надоедливой тряски по булыжникам, а прохожие, переждав трескотню повозок, продолжали прерванный шумом разговор и шагали по деревянным тротуарам, по которым так приятно постукивали каблуки сапог.

Кой-где на углах высились невысокие деревянные столбы, на макушках которых торчали керосиновые фонари. В сумерках, от фонаря к фонарю, начинал свой путь пожилой сторож с лесенкой за плечами. Приставит лесенку к столбу, поднимется на несколько ступенек, протрет стекла, нальет керосин в резервуар, зажжет лампу. Желтый качающийся огонек осветит угол дома, кусок тротуара и мостовой. Через несколько минут фонарь загорится на следующем углу, потом дальше, еще дальше, и когда настанет вечер, по всему городу засветится десятка два таких слабеньких маяков. Дорогу-то они не больно освещают, но хоть заблудиться не дадут: «Ага, вон горит на углу Хлебной улицы, стало быть, сейчас мне сворачивать на Огородную…»

А впрочем, это мало кому и нужно. Как только стемнеет, так на улицы никто и нос не кажет. Разве уж по большой нужде человек выйдет. А то сидят по своим домам. Горят на столах двадцатилинейные жаркие лампы, а хозяева занимаются домашними своими делами. А часам к девяти начинают гаснуть окна — стало быть, отошли люди на покой. И совсем пусто и тихо становится на улицах, только в положенное время отбивает часы колокол на Успенской церкви да изредка слышатся глуховатые постукивания — тук-тук… тук-тук… тук-тук… Это ночной сторож бродит по городу и поколачивает своей колотушкой — узкой дощечкой, к которой на ремешке привешен деревянный шарик. Тук-тук… тук-тук… тук-тук… Дескать, спите спокойно, нолинчане! Не тревожьтесь: порядок в городе. И в лавки ваши никто не лезет, и дома не трогает. Тук-тук… тук-тук… Вот он я, здесь!