Ayens 23 - [4]

Не люблю маркировать собою вещи, особенно те, которые не принадлежат мне и никогда моими не станут — не станут хотя бы потому, что я мало, ничтожно мало нуждаюсь в них. Я нуждаюсь в необъятном: в застигнутых дождем полночных улицах, редким шагам за окном, первом южном ветре после вьюги, серебристом инее августовским блеклым утром. Все, что не перестанет приходить в этот мир — о, черт, хотел бы я хоть миг владеть им, чтоб проследить путь каждой дождинки, чтоб слышать, как рождается первый рассветный шорох, ощущая его власть над всеми спящими в неведеньи — и свою над ними власть.

Не так уж это и здорово: не иметь ничего собственного в этом мире. Человек, которому ничего не жаль, который отказался от слабостей и не боится оставить следа на дороге — такие уникумы требовались департаменту, таких натаскивали, дорого ценили и готовили им большое будущее, в котором им самим обычно не было места. Будущее — это яркий узор твоих интересов, догадок, смелых идей. Моя безынтересность вызывала недоумение всюду, куда б я ни пришел, — только не в департаменте.

— Начальник готов на тебя молиться, — сообщил Арсен, устраиваясь за рулем. У него вечно были какие-то тайные связи наверху, может, начальник приходился ему какой-нибудь родней в прошлой жизни, — как знать, — откуда еще у него вечно находятся сведения?.. Может, слишком развито воображение?..

— Угу, — я посмотрел на дом, залитый неустанным ливнем. Постепенно ветхое крыльцо скрылось за отвесной стеной капель. Мы покинули дом в совершенно неурочное время — и он, наверно, больше минуты не помнил о нас.

— Знаешь, — вдруг сказал Арсен, всматриваясь в темноту за очередным поворотом, — моя мать была порядочной коровой с тройным подбородком, сколько я ее помнил, она все время носилась со всякими гантелями, только чтоб догнать девок, которых я любил помацать возле дискотеки, за всю мою жизнь с ней она приготовила обед пару раз, ссылаясь на занятость.

— Угу — Когда я слышал ее храп, тяжелое дыхание, ее словесные извращения, я понимал, что уйду от нее сразу же, как только определюсь, куда. Я ее возненавидел.

— Угу, — я предпочитал вслушиваться в музыку, которая привычно витала где-то рядом, силясь вырваться в дождливую ночь.

— Слышь, Завадский, ну что ты вечно такой? — взвизгнул Арсен, и мне подумалось, что с такими воспаленными нервами он в деле не задержится.

— Какой? — уточнил я, покосившись на его серебряный профиль. Тень от стекла ложилась на наши лица, и казалось, какие-то чудовищно крупные капли разъедают их.

— Да никакой! — откуда-то из чащи на трассу бросился молодой котенок или что-то другое, не знаю, какая-то быстрая беспомощная тень.

— Черт! — и все же он объехал его, все же он успел, и мы выехали на мост.

Мрачная, абсолютно безжизненная громада, которая, наверно, не одного молодого слабака проводила на тот свет.

— Угу — сказал я своим мыслям, подумывая, а не выключить ли мне сотик.

— Я вчера Бакунина видал, — разговаривать Арсен не уставал. По этой его манере нетрудно было угадать, что этот я, этот дом, этот город — первое его дело. Никто не предупредил меня, хотя предыдущих моих напарников обычно уведомляли в моей неопытности. На это делалась ставка, со мной подолгу говорили, приводили ценные жизненные уроки и за промахи строго не наказывали — да хотя не за что, в общем-то, было. С Арсеном я мог поступать как мне заблагорассудится, в меру собственной догадливости и порядочности.

Ждали ли где-то выше, что я стану вдруг заботливым и внимательным? С какой-то особенной горечью я догадался, что в эту исполосованную дождем полночь вряд ли кто-то, кроме меня, захватил подобные мысли.

— Ну и че Бакунин? — я спросил как можно более безразлично, уж чего-чего, а невозмутимого равнодушия мне не занимать было.

— А че ему: все носится, — Бакунин был наш неугомонный коллега, крайне неприятный аморальный тип лет 30, которому особенно удовольствие доставляли поездки в соседний город с малолетками и хулиганство в интернете. Перспектива пообщаться с ним тесно никогда особо меня не прельщала, этот тип и на расстоянии был мне неприятен: плотная низкорослая фигурка, мелкие суетливые движения, выдающие вечный страх куда-то опоздать, хитрые заплывшие глазки — работали же такие уроды в департаменте!

Характерно, что, встречая Бакунина в городе, я ни разу не имел чести удостовериться, что он в действительности занят делом, попросту — пашет на департамент. Может, его дело заключалось в банальном ничегонеделании? И не так уж оно и банально?.. Ничего, вроде бы, не делая, больше можно рассмотреть.

Вообще, этот Бакунин был странный тип, то молчал невпопад, то смеялся не в тему. Кто-то рассказывал, в прошлой жизни — до корпорации — у него был младший брат, который на глазах у Бакунина порезал себе вены, — что-то типа семейной размолвки. Что ж, у кого не бывает, — я сам, например, ощутил, что способен работать в департаменте, как только понял, что вправду ненавижу свою мать — не с подростковым неистовством приступов, до боли в затылке, а просто и не ново, ненавистью свободы, усталости, отрешенной ночной дороги.

Мама со мной была откровенна — как с собой, а к себе, видимо, относилась слишком жестко. Пару раз, выслушивая ее нескончаемые упреки (сидел я обычно на полу, уронив голову на руки, сидел и с ужасом замечал, что плечи мои дрожат под тяжестью невысказанных обид, и обид этих — море бескрайнее, как слов, которые от мира я прятал в себе, не смея записать опасался, что осудят, и первой — мать…) Так да, про упреки-то: я рано почувствовал в себе решимость, достаточную, чтоб убить, стряхнуть с рук то, что обычно вытекает из своих-чужих, без разбору и, повернувшись, идти своей дорогой. Наверно, для этого последнего решимости надо было чуть больше, чем для всего другого.