Ayens 23 - [3]

Я понял, что так жить не сумею, и, как ни странно, дело не в навеки темных подъездах, где нужда обручена с невежеством. Смерть в этих коридорах казалась мне постыдным жалостным недугом, рано или поздно настигающим всех, кого случай проклял навек, наказав одним рождением здесь, настигающим неумолимо и хладнокровно, как рассвет, врывается в мир теней, растворяя их силуэты.

Жалкая смерть жалких существ — я бежал от нее, так и не простившись с двором своего грустного детства. Быть может, мать все еще помнила о мне, и свет в пустом сумрачном доме все еще зажигался зябкими вечерами — пару раз я проходил по старым местам, но ничего не узнал, никого не встретил, и сердце мое успокоилось. Все, что было до департамента — чужая судьба, чужая тревога, которой больше не было. Или, быть может, все еще была, но я для нее — «поза зоною досяжности»…

Вечер у нас наступал раньше, чем в городе. В миг все темнело, закат гас в ленивых водах, и всюду, насколько хватало глаз, все замирало до будущего утра. Арсен торопливо глотал горечь седого чая, заряжал сотовый — к полуночи собирался в местный клуб. Связи с общественностью работников департамента не приветствовались, но никому не было особо интересно, спит ли Арсен в своей постели или где-то скитается по ночам. Интересен был результат — насколько охотно здешние князья сотрудничают с департаментом. Арсен уставал, ему хотелось делать вид, что ему хорошо, что предутренний ветер смахнул с него печали, и все, что было, что волновало — то было вчера.

— Пару дисков дай! — он неслышно вошел в кухню, где я возился с поздним ужином, сел в углу, положив локти на стол; я не оглянулся. Ко всему, что происходило с нами, я успел привыкнуть, запомнить в точности и, как ненужные слова, забыть вновь с легким сердцем — и лишь иногда странным образом ощущал, что происходит что-то привычное, близкое, что пришло вдруг и вдруг составило нашу жизнь.

Пару дисков я одолжил — что-то навороченное, из нового, мелодичное и, вместе с тем, жесткое, чтоб на улицах оглядывались, чтоб хотелось услышать еще и еще, забыться этим ритмом, лететь на нем в чужие сны и растаять с рассветом.

— Поехали со мной, что ли, а, Завадский? — лениво предложил Арсен. Я открыл форточку, в доме запахло ночной пустошью, робко подбирающейся к порогу.

— Чего ради?

— Ну, я слышал, сегодня будут заводские дети. Войдешь в доверие, все такое…

— Не получится, — как-то слишком безразлично сказал я, это было бы слишком ярко, слишком захватывающе, слишком…

Заводские дети — местная золотая молодежь, холеные любимцы тех, кто каждый день принимал меня в золоченых покоях, — странное сословие, для которого в этом мире были открыты все двери, и ощущение запретного предела было ему отвратительно чуждо. В индустриальных центрах я насмотрелся на таких ребят — да, у них было все, кроме, пожалуй, одного: уважения родителей.

Те словно раз и навсегда смирились с никчемностью своих чад и все усилия прилагали, только чтоб не допустить их участия в делах.

— Как знать, — пожал плечами Арсен, — хоть понюхай, чем пахнет. Сидишь тут в дыре…

В «дыру» нас поселил департамент, наверно, для того, чтоб совсем уж никто не сомневался, что люди подобрались серьезные.

Я раздумывал, а хорошо ли пахнет от заводских детей. У Арсена, видимо, был некоторый опыт, которым он, видимо, не прочь был поделиться даже с такой дубиной, как его напарник. Рассказывал он увлеченно, часто останавливаясь на деталях одежды, манере разговора, вспоминал, какую песню ставили после какой. Часто звучало имя некой Оли, которая знаменита была в основном тем, что как-то сбежала к Арсену на съемную квартиру прямо с юбилейного застолья своего отца. Людям, видите ли, не хотелось скучно жить, им не надоедало никак возвращаться к старым изведанным местам друг в друге, и эти регулярные возвращения делали их счастливыми. Я подумал, что, наверно, убью эту Олю сразу же, как только увижу. Верней, ее взгляд, ее походка, яркие глаза и что-нибудь еще такое — типичное, низкое, обязательно подержанное — все это меня заставит вздрогнуть и возненавидеть. Ненавидеть мне легко: ничего нет во мне, что противилось бы этой ненависти. Я пустой, ничего не хочу знать и ничего не чувствую, изредка лишь печалясь, но то не в счет — то так, от увиденного, то в память об отцветшем когда-то. Так сложно течет, преломляясь в глыбах непознанного, поток дней этого мира — что было, то минуло и лишь в душе откликается печалью — так искренне, так потаенно.

Все лучшее в этом мире я забыл, просмотрел, проспал. Все худшее прожил, впустил в себя покорно и бесстрашно и теперь вот ношу за собою, не зная, чем сердце успокоить, отучить от этих печалей навек.

Мы вышли под дождь, как я люблю, за полночь. За домом мокла корпоративная тачка, и ее блестящие очертания хотелось почему-то пожалеть. Я невзначай провел рукой по стеклам, «БМВ» предыдущей модели, в неплохом еще состоянии, — первое, что я получил, приехав сюда, эта машина, в ней еще ощущался фирменный аромат марки и старание чьей-то умной и строгой руки.

Я так ничего и не изменил внутри, нравилось так: чужой запах, чужие привычки.