Ayens 23 - [6]

Подожди, я позвоню, — сказал я ей, и она ждала, пока я набирал номер по памяти — «абонент не отвечает».

— Тебя как зовут-то? — повернулся я к ней.

— В общем, неважно — уголок ее локтя как-то неловко вздрогнул.

«Неважно» — мысленно окрестил я ее, согласившись с ее робким сомненьем.

Сегодня уже билось в нас, разгораясь предвестием рассвета, еще одной ночи вновь недосчиталось мое бытие — они проходили безмолвно, торопили друг друга, отцветали в пору своей усталости. Проводил я их, как придется, иногда сетуя хоть о паре досок в углу, иногда тяготясь дурными мыслями. Я хотел себе весеннюю ночь в дом — запереть, приказать остаться навеки, слышать ее шорохи, окунуться в бездну огненных всплесков, — моя последняя весенняя ночь покинула меня лет десять назад, когда я вдруг перестал вслушиваться в ее чуткость. Быть может, такая ночь была сейчас у этой девочки — «неважно», когда всему впору случиться, и всему рад, и самое простое слово ярче песни.

— Хорошо, неважно, — я кивнул. Этот разговор, эта ночь, эта девочка все было ни о чем, так, неважно. Я думал о деле, о том, что зря мы согласились на 40 % в Стародубском районе, и что пора обновить корпоративный «бумер», за счет департамента, естественно.

— Тебе нравится здесь? — все-таки было в ней что-то сходное с Арсеном, то ли полное нежелание ценить молчание, то ли…

— Не нравится, — я щелкнул зажигалкой. Зачем тебе мои «нравится — не нравится»? Ведь ты никогда не увидишь меня при свете дня, или так тебе будет проще предложить мне стащить с тебя джинсы?

— Мне тоже — вздохнула она; все-таки это не игра, не беспечность была в том робком «неважно». Над нами неумолимо белело пасмурное низкое небо, ритмы стали мягче, все, что пряталось ночью, вдруг явилось на зов из дремлющих проулков, но слов не было, слова как-то поникли, потеряли силу. Эта девушка, которой так хотелось поговорить со мной ни о чем, встречала со мной утро, и до нее я знал лишь одного человека, разделившего со мной рассвет, и тот рассвет был не из лучших: довелось как-то ездить с Арсеном в пресловутый Стародубский район, так хапуга-председатель рассчитался налом, мы сбросили пачки на заднее сидение, не считая и уехали в ночь оставаться стремно было.

— Эх, на юг бы махнуть, — мечтал Арсен, почесывая макушку.

— Так достанут же!

— Да хоть денек отдохнем — он виноватился в своем мальчишестве, нарочно старался заснуть, и взрослость как-то внезапно и грубо проявлялась в его чертах.

Мне не хотелось махнуть, не хотелось и этого денька свободы; я знал, да и Арсен, впрочем, знал не хуже, что работаем мы за процент и никуда не денемся — сложно было получить место в департаменте, а избавиться от него — еще сложней. Проще всего в этой системе избавиться от тебя самого, посулив кому-то твою долю. Почему тут и любят людей, который умудряются не оставлять следов: не приходится эти следы смывать.

Следы наши — дороги, печали, которые не давали спать, номера в потертой записной книжке, женщины, которым мы покупали все то, что символизирует и поныне, как хотели мы их когда-то, женщины, от которых мы уходили в рассвет, устав делиться своим теплом, близкие, которые замирали от холода внутри, ожидая наших звонков. Наверно, как-то странно и тепло на душе от того, что знаешь, что где-то не спят, а помнят о тебе, и чьи-то мысли встревоженно бредут за тобою. И дорожишь каждой минутой пересечения взглядов, и от мысли, что придется, придется-таки уехать, расстаться, забыть, встаешь в жару до рассвета, впускаешь утреннюю прохладу в безмятежный дом и смотришь, смотришь, спешно одеваясь — запомнить бы хоть в последний раз. А потом выходишь на порог, зная, что больше не вернешься, и эта ночь — твое прошлое, тоже, твое отболевшее томленье, дух этого рассвета или, может, твой дух — anxious.

— Пойди домой — сказал я каким-то чужим, серым голосом. Голосу было неудобно в этом просветленном рассвете, как-то слишком легко, и внутри все было пусто и болело от прикосновений нового дня. Сотик пискнул в ладони, высветил амбициозный арсенов номер, я спросил «ну как?» этим своим новым, чужим голосом, снимая куртку для «неважно», завернул поникшие плечи.

— Да все нормально — он хихикнул.

— У тебя длинные руки.

— Не представляешь, насколько, хех…

— Смотри, чтоб ее отец не узнал, насколько… Ты дома когда будешь?

— Не знаю. Короче, увидимся. Все, отбой.

Отбой… И где только берет департамент таких?… Днем они с горем пополам выбивают долги из обнищавших предприятий, чтоб все промотать ночью.

Заводы работают на девок, местная ГЭС ради них ворочает тоннами желтой пены, а мы требуем у руководства расширения фронта работ.

— Давай, отвезу тебя — невзначай коснулся ее плеча, потеплело, — где ты живешь?

Она покачала головой. Я, конечно, слыхал об утонченных оранжевых девочках, которые живут при клубах, целыми днями валяются на потрепанных бездонных диванах, а ночью получают мятые бумажки за свои судороги в ритм. Она?

Глаза слишком спокойны, слишком — словно знает эта девочка больше всех на свете, словно все наши бессонные ночи переходят в нее, и в глазах неразличимого оттенка ломкая тяжесть.