Ayens 23 - [7]

— Ладно — я сжал ее руку, повел за собою ее покорность. Над стоянкой поднималась дымка; дремлющие головы храпели в дремлющих тачках, остудив о стекла виски.

— Брат, на остров подбросишь? — разбудил одного, маленького, глаза прохладней неба.

— Пийсят.

Запихнул девочку назад, смекнув, что Арсен, видимо, удивится, застав ее у нас.

Почему люди не бывают спокойны? Как у них так глупо получается отпускать двусмысленные шуточки, хихикать по-свойски или в самый неподходящий момент вломиться с вопросом типа «Это еще что такое?» словно еще требуются объяснения.

Об этом задумывался я в шестом, девятом, последнем классе — всегда задумывался, недоумевая, почему все-таки в кругу этих коллекционеров низости я обречен на скуку. Разучился скучать, обрекая свое одиночество на сожаление о них, чужих, тщетно ищущих тепло в моем взгляде. Всю дорогу я вспоминал, и никто не прерывал моих раздумий. Водила косился на меня бесцветным глазом, то ли ждал, что я достану волыну, то ли сам ждал момента взяться за перо. Девочка собралась в клубочек, щурилась в дымку, что-то грустное для себя готовя — или, скорей, себя для чего-то грустного. Смотрела в сторону, я мало понял. Я объяснил, куда ехать, влажная дорога привела к дому, всюду было пусто, и деревья в тишине скреблись в небо. Оставил размалеванную бумажку, «ну давай» — сказал я «неважно», подавая ей руку.

Хотел поменьше сухости. Рука дрожала, как от АК после уик-энда в загородном тире.

— Ты никогда дверь не закрываешь? — должно быть, мы с Арсеном забыли накануне. Того, кто всерьез решил прийти, замками не остановишь, нет таких сложных замков, а когда знаешь, что не ждешь никого, можно и забыть эдак.

Я провел ее по дощатому полу, на который ложились неверные полосы утреннего света, поставил чайник, посадил за стол с измятой прожженной клеенкой. Говенно живем — заметил, какими-то чужими глазами оглядев скудную обстановку.

Она, пожалуй, должна была меня бояться, если хоть что-то живое оставили в ней бессонные ночи.

— Как тебя называть? — вдруг я понял, что привык к ее голосу, к тому, что говорит она легко и неопределенно, словно рассказывает нелюбимое и непонятное стихотворенье кого-то наверняка старинного, грустного и чуть показного.

— Я Завадский.

— А я знаю, — удивила она.

Ну надо же! Подослана? Нарочно? Следят? Хотят развести? Расчет? взвесил, перехватив ее взгляд, понял, что не попал.

— Видела тебя в конторе. О тебе говорят.

— Угу… — вопрос: в какой конторе?

Почему-то скользнуло: дети играют в опасные игры назло своим родителям.

— Лена Малышева — и протянула руку.

Ну ни…

Одного Малышева я знал в городе, знал близко, обедал с ним в безвкусном клубном кабаке у Фонтана, пожимал не раз его мясистую неловкую ладонь, часто приходил в Управление и пару раз, принимая правила, оставался у его секретарши. От нее слыхал, что у господина Малышева все хорошо, новая супруга — волейболистка, особняк на заливе, сын в Англии, а единственное огорчение — строптивая девочка Леночка, которая в 16 закончила случайно школу, ничем не занимается и отца иначе как «господин Малышев» или «этот урод» не называет. Недавно, впрочем, Леночка Малышева загорелась частным предпринимательством, заняла у папочки сто кусков стартового, пыталась раскрутиться на магазине клубного шмотья, всяких фенечек для инфантильных синтетических детей, — все то, что бездарные дизайнеры пихают в сетевые магазины, и, конечно, по наивности пролетела, задолжав папе сто штук плюс откупные от вездесущей налоговой.

Я пожал хрупкую руку — вот так «неважно!» Местные журналисты, лишь завидев ее, захлебывались лаем, школа, которую она с грехом пополам все же закончила, прокляла ее имя. Девочка с такой капризной улыбкой и тонкими чертами нажила себе недобрую славу в этом болоте. Хм, не самая скучная биография. Правильные люди — это те, об кого удобно вытереть ноги. Дорогая Лена, а я в вас ошибался, я уже подумывал затащить вас в свою берлогу и научить раз и навсегда не обращаться к незнакомцам в клубах. Конечно, при таком раскладе, о воспитательном моменте придется забыть. Выпьем, Лена, у меня еще завалялась бутылочка «Державы» от прошлой поставки.

— Ну, за знакомство!

— Да, за этот вечер и это утро, — она выпила до дна, и я понял, что и вправду она боялась. Боялась грусти, ночи, чужих рук, мира не знакомых ей привычек. Люди боятся чужих, словно не все одинаков, не все одинаково, и не в каждом замкнут скучный круг человечьих желаний.

И говорила со мною, отчаявшись молчать, поверив, что раз я чужой, я другой навеки, и потому пойду без труда и сомнений, и мигом забуду, похороню в своих тревогах, и так и останется ее печаль, запертая во мне, пока не остынет ее дыханье. Я слушал простое: «и мама ушла… хотелось как лучше… брат не поддерживает… работать на отца не хочу» — и думал, нет, это не классика, это какая-то досадная заморочка, случайность, лишь прихотливое сплетенье, которое надо пока не поздно, пока не срослось, порвать. Ни разу у меня не было гостей, ни разу никто не приходил ко мне, почувствовав во мне надобность. Лена Малышева была лишь маленькая слабая девочка, еще один человечек на этой земле, которому тяжело было найти свое место, примириться с неизбежностью одиночества даже в этих весенних днях. Мы вышли на крыльцо, там все стояло, с вечера не тронутое, от дождя став приземистей и ближе. В двух шагах родник за мостиком играл свой тонкий напев, — одинок со своими снами, ветки, пробужденные весенним порывом, баюкали сумасбродство лета в новой листве. Я хотел, чтоб она дышала этой окраиной и забыла. Что грустно, что поранилась, и что я — это тот, кто слышал боль в ее голосе и мог быть близок ей. Я не хотел никакой близости ни с Леной Малышевой, ни с кем иным в этом суматошном мире. Все могло бы сложиться столь просто — думал я, — изысканная девочка, которая сама выбрала меня, небедный перспективный я, у которого пусть ничего и нет, но нет так, словно всего слишком много. Можно взять ее за руку и забыть этот город навсегда — когда я в детстве осознавал, сколько дорог у меня впереди, я терял голову. Так отчего б не потерять ее сейчас?