Ayens 23 - [8]

И пожалел Лену: вот она, рядом, в двух шагах ее тепло, которое она так долго в себе растила, может быть, ради одного этого утра, — и что, неужели так мало его, этого тепла, что даже я, пустой и сонный, не ощущаю его в достаточной мере, в той мере, чтоб все бросить и им забыться?.. Да нет, вспомнил я, — тот, кто работает в департаменте, думает о бездне «навсегда» лишь в одном случае: в предчувствии смерти, или, максимум, в двух: если понимает, что долг невыбиваем, засел намертво.

А с чего вообще думать о «навсегда»? Эта ночь, растаявшая незаметно, нахлынувшая нежданно и беспечно — было в ней что-то детское, из дворовых сумерек с приторным сиреневым дурманом. Тогда я этим «навсегда» бредил, не в силах никому его доверить, ходил один переулками, упрямо разглядывая припозднившихся влюбленных. Не понимал, почему так: почему его рука не в ее руке, а в ее… Почему нельзя сидеть у парадного, а надо бежать за угол, почему перехватывает дыханье тем сильней, чем ближе друг к другу становишься? Эти вопросы так и остались во мне, trash, я никого не разубедил в собственной порядочности, решив для себя сам, что мы заводим себе друг друга, чтобы было куда девать конечности. Я ни с кем не спорил на эту тему, но ни один случай из жизни не убедил меня в обратном.

Да, я очень дерзкий. Мои ранние литературные достижения после чистки становились короче втрое, и никого не заботило, что в этой грязи, выхваченной из взрослых разговоров, дешевых книг и криминальных сводок, тоже был смысл, пусть не весь, пусть долька, одна, чуть более острая на вкус долька.

Меня нигде не печатали. Я был слишком аномальным, помню, на тему «весна» в пятом классе я очень зло написал песню с припевом на мотив дворовой, где все друг друга кромсают не из ревности, а оттого, что жить негде и ждать квартиру в очереди надоело. Да — да, брат Завадский, всю жизнь хотят не нас, а то, что мы можем дать, что мы можем в нагрузку к себе предложить.

Неподходящие раздумья для такого места в такой ситуации — Лена по-прежнему думала о своем, далекая от моего одиночества. Два одиночества — не всегда близость. Уместно было бы вставить «увы», но мне вот назло безразлично.

Пойдем, Лена, я отведу тебя к трассе пустынной аллеей первого теплого дня; когда-нибудь, приезжая сюда одна — подумать о разном, прикоснуться к умиротворению земли, неведающей и вечной, ты, быть может, вспомнишь наш путь: нас, обреченных на одиночество, и еще то, что я упрямо ни слова не сказал. Я не тот, кому надо открываться, прости меня. Я думал о работе, о том, что Малышев снова задолжал, отгрузку никак не закончит, и вот уже третий год я здесь, на окраине, и неизвестно, сколько еще пробуду в этом негостеприимном краю, который знать ничего не хочет, кроме своих древних мотивов, шепота заблудших ветров на курганах над степной трассой, — всего того, о чем привыкли мы поспешить сказать «красиво», так до конца и не отвыкнув бояться.

— Спасибо, что ни о чем меня не просил, — сказала Лена.

— Мне не о чем просить.

И эта ночь с ее откровенностями, ливень, который сближает, разразившийся невзначай восход — не повторится, Лена, даже если ты мне все расскажешь заново.

— Я все забыл, — зачем-то заверил. Она кивнула. Ей нужно было, наверно, чтоб я это сказал, хотелось быть сильной и не жалеть. Не думаю, что сильному человеку нельзя жалеть, чего тут бояться-то…

Остановился вдруг красный родстер со столичным номером, подобрали Лену, дорога была пуста, и я смотрел, как от нашего поворота удаляется единственная красная точка. Лена уже была в другой жизни, а думала ли она об этой?

На пути к дому меня догнал Арсен: то ли всю ночь не спал, то ли только очнулся.

— Завадский, помоги мне! — он не пытался шутить, глаза устали и какая-то отрешенность. Я ждал его слов — «беда у пацана».

— Завадский, я пока ехал с жилмассива, в районе Набережной ребенка сбил.

Лило так, я не ожидал.

— Гнал?

— Ну сотню ехал, я не думал, что в четыре утра…

— А чего ради ты ехал в четыре утра? Я тебя думал на работе застать.

— О тебе беспокоился, — он закурил. Мое спокойствие Арсена донимало.

Наверно, вправду глупо было — ребенка сбил, а я с расспросами пристаю.

— Ладно… Ты насмерть? Разбираться ж будут.

— Да, убил. — Мы подъехали к дому.

Он убил. Гнал сотню, четыре утра, откуда-то выбежал беспризорный ребенок, — что за бред в четыре утра?..

— Понаделали детей, так следили бы, — опять я сказал «зачем-то», словно сказанное в трудную минуту случайное слово может успокоить.

— Завадский, помоги мне!

Оно лежало в багажнике, рядом с моей тренировочной сумкой, совсем маленькое: не старше десяти, грязное, вывернутое нараспашку своей последней болью. Лица я не видел, лица не было — не было больше человека, который в будущем смог бы очень многое, может быть, все то, что сегодня можем мы.

— Завадский, что делать?

— Оно… Она сразу умерла?

— Да, она уже была… Когда я…

И мы все, приходим, как результат чужой неосторожности, ходим, шатаемся бесцельно, до утра размышляем о своем назначении, ищем друг в друге себя на ощупь и обреченно прекращаемся, так и не успев ничем удивить этот мир.

— Надо ее куда-то деть!