Аввакумов костер - [4]

Дивный, поражающий своей красотой и строгостью храм выстроил чудотворец Филипп в бытность игуменом Соловецкого монастыря. Но он успел только построить этот обширный, словно из самой соловецкой земли поднявшийся храм, а служить ему здесь не довелось. Храм освятили, когда игумен уже был в Москве, когда волею царя Иоанна Грозного и Божьим Промыслом встал во главе Русской Православной Церкви, чтобы совершить назначенный подвиг и принять мученический венец. Но строил Преображенский собор Филипп. И как ясно, как зримо запечатлелся в строении несокрушимый дух Исповедника правды! Пять златых глав увенчивают высокий, схожий с крепостной твердыней собор, а посреди главок — самая большая глава, покрытая богатырским новгородским шлемом. И вся эта немыслимая каменная тяжесть опирается изнутри храма на два огромных столба... Каменные громады их, однако, не загромождают храм. Так безыскусно прочны и надёжны, что хочется прислониться к ним обременённой грехами душою, хотя бы на миг ощутить первозданную лёгкость.

Во время литургии подошёл Никон в митрополичьем одеянии к чудотворцеву гробу и взял послания.

— Христову подражателю, небесному жителю, вещественному и плотному ангелу, преизящному и премудрому духовному учителю нашему, пастырю же и молитвеннику великому, господину отцу отцем, преосвященному Филиппу, митрополиту Московскому и всея Руси! — развернув царскую грамоту, громко прочитал он.

Голос легко вознёсся до сводов храма и, словно бы усилившись их мощью, эхом обрушился сверху на собравшихся в церкви, на самого Никона, и он сам уже не узнавал своего голоса, слившегося с творением святителя Филиппа...

— Молю тя и приити тебе желаю семо, еже разрешите согрешение прадеда нашего, царя и великого князя Иоанна, нанесённое на тя неразсудно завистию и неудержанием ярости... — читал Никон, и голос его дрожал, и, казалось, звучит в Преображенском соборе уже не Никоновский, а по-юношески ломкий голос самого государя Алексея Михайловича.

— Аше и неповинен есмь досаждения твоего, но гроб праведничь присно убеждает мя и в жалость приводит, ибо вследствие того изгнания и до сего времени царствующий лишается твоего святительского заступничества. Потому преклоняю свой сан царский за прадеда моего против тебя согрешившего, да оставиши ему согрешение его своим к нам пришествием, да упразднится поношение, которое лежит на нём за твоё изгнание, пусть все уверятся, что ты помирился с ним: он раскаялся тогда в своём грехе, и за это покаяние и по нашему прошению приди к нам, святый владыко!

Мерцали свечи, дивный свет лился из широких окон барабана, удерживающего шлемовидный купол, освещал высокий четырёхъярусный иконостас, растекался фиолетовым полумраком по всему храму. Дивное таинство творилось сейчас!

— Исполнился тобою и евангельский глагол, за который ты пострадал... Всяко царство, разделившееся само в себе, опустеет, и нет возражающих тебе... И благодать Божия в твоей пастве за молитв святых ти в нашем царьстве присно изобильствует. И нет уже теперь в твоей пастве никоторого разделения...

Все в Спасо-Преображенском храме плакали, когда завершил Никон чтение царского послания чудотворцу Филиппу. Митрополит и сам едва сдерживал рыдания. Великое таинство сообщения разделённых веками православных душ творилось сейчас, великое торжество православия совершалось под этими тяжёлыми сводами...

4

И вот такая сила, такая благость явлена была, но и сила не прошибла твёрдокаменных соловецких сердец, но и благость не растопила их холода! Знал Никон, знал, что не захотят расставаться соловецкие иноки с чудотворцем, не отпустят охотою его честные мощи со своего острова... Нет, не осмелятся идти против государевой и Божьей воли, но будут искать повода, чтобы отсрочить исполнение, и придумают, придумают причину для задержки, обязательно придумают. Только какую — этого Никон не знал. Сегодня, как раз после литургии, причина была объявлена. Дескать, разбитым штормом ладьям ремонт необходим. А скоро сделать его никак невозможно. Матерьялов в достатке нет, ждать надобно.

Архимандрит Илия, произносивший жалкие эти слова, знал, что не может ждать митрополит Никон. И заметив, как наливаются жарким гневом выпуклые глаза владыки, оробел.

— Владыко! — пролепетал он. — Ты к делам великим налажен! Тебе ли медлить? Езжай. А честные мощи святителя нашего мы следом привезём. Починят ладьи, погода будет — и привезём... А ты... Ты не медли, владыко!

— Не медлить?! — со страшной силой Никон ударил посохом об пол, так что каменные крошки брызнули по сторонам. — Не медлить советуешь? А разумеешь ты, б лядин сын, куда со своей воровской хитростью лезешь? Ты не мне, не государю нашему даже, ты самому Божьему Промыслу поперёк становишься! Забыл уже, пёсье рыло, кто в игумены тебя поставлял!

Сверкнув диамантами, подпрыгнула на груди Никона панагия. Схватив железными пальцами тщедушного архимандрита, Никон так сжал его шею, что ещё мгновение и оторвал бы голову, не помня себя от ярости. Задушил бы, растоптал бы злодея, чтобы на дороге не стоял, но — слава Богу! — Василий Отяев, бывший тут же в келье, не дал греху совершиться, отнял игумена. И Никон, опамятовав, расцепил стиснутые на горле Илии пальцы и, уже помня себя, поднёс кулак к лицу перепуганного архимандрита.