Автопортрет - [29]

Такси! Оно скрывается за поворотом и вмесие с тобой уходит весь мир. Медленой, тяжелой походкой враз постаревшего человека возвращаюсь в свою враз ставшею пустой, холодной и ненужной комнату, присаживаюсь устало и наконец то смеживаю глаза. Впереди день длиной в год, длиною в жизнь, длиною в вечность. Сейчас меня начнет мучит, грызть, разъедать одиночество, когда ты всё время один – ну как сейчас, то ты к нему привыкаешь, свыкаешься, как привыкают, свыкаются люди с протезом, или там с глухотой, но затем, когда нога вырастает заново или возвращается слух человеку невыносимо возвращаться назад – в увечье или болезнь. Не в силах оставаться в стенах, еще хранящих твое тепло я пойду в залитый солнцем город, найду траву и упаду лицом кверху, на которое будет падать тень большого южного дерева. Закрою глаза и впаду нет, не в сон – забытье, которое будет продолжаться до самого вечера и когда я выйду из забытья тень уйдет далеко и спрячется за крышами. Я приму положение именуемое сидячим и начну с любопытством рассматривать биение жизни происходящее вокруг – детишек, резвящихся под присмотром дородных матрон – мамаш на детской площадке, пожилую пару – перекидывающую через сетку волан, шахматистов и картежников – окупировавших столики неподалеку, просто пешеходов, прохожих, праздношатающихся, гуляк, отдыхающих этим воскресным днем в одном из парков столицы. Затем чужестранец встанет, отряхнется, и почувствовав прилив жажды и голода, пойдет в жилище именуемое домом. Это совсем недалеко. Примет душ, переоденется, поужинает, откнется в кресле, щелчком выбьет из пачки сигарету, прикурит от свечи, и вспомнит, в раз который – о тебе.

У тебя ключи от моего жилища. Правда ты ими не злоупотребляешь, вернее недозлоупотребляешь, это я к тому, что могла бы заявляться и чаще. Ах, какой дивный, роскошный сон! Ты сидишь напротив, нога за ногу, грациозно покачивая лодочкой с какой – то стати в самой непосредственной близости перед моим носом. Поскольку сплю я на животе, да еще подвернув под себя руку, буквально свешиваясь с подушки, а иногда и с кровати!, то в подобной интерпретации сновидений нет ничего удивительного. Да, но чтобы остро заточеный конец буквально задевал жизенно важный орган?

«Аmor…», уж как – то подозрительно, и что главное самое – подозрительно ласково, зачирикала ты, «…а не найдется ли у нас там чего нибудь выпить?», после чего я поверил в вещие сны. «Для такой сеньйориты у нас всегда завсегда!» – бодро отрапортовал я вскакивая словно конь по зову хозяина, не придав спросонья значенья не только странному сну – видению – пробуждению, но и подозрительным ноткам, прозвучавшим в несвойственой даме сердца ночной речи.

С тех пор прошла неделя другая времени в течении которых я затаившись словно нашкодившый шелудивый кот тихо себе мяукал в углу в ожидании примерной трепки, которая всё никак не наступала, и я на радостях тех уж было подумал, ну всё, слава тебе Господи, не в первой, пронесло, где наша не пропадала, травой поросло – но не поросло, не минуло и даже не гавкнуло. Ибо нет ничего такого на свете тайного, что не стало бы когда – то явным, вот как! Между прочим Amor твоя идея была. Не виноватый я, не виновааа – тый!

И повалился я прямо под ноги ей. Словно сноп подрезаный головой к венецианскому окну высоченному в тонких ажурных переплетениях металических сквозь которые лучи солнечные освещали тебя нагую, а я любовался тобою в кресле нога за ногу закинувши отрешенно произведением искусства любовью меня одарившим. Которое примчалось посреди ночи с одной только мыслью в висках словно молот стучавшей: «Только бы он был дома, только бы он был дома…», повторяла ты словно заклинание, только бы он был дома… Я повалился под ноги женщине впервые в жизни, в конвульсиях повалился и рыданиях, и это правдой было – и конвульсии, и рыдания, и кулаки сжатые исступленно колотящие по вытцветшему от времени паркету мозаичному узорчатому, и слёзы хлынувшие ручьем, который я размазывал тыльной стороной ладони, и стыд, и ужас, и горе, и отчаянье, и любовь, и страх – самое главное это страх, что вот сейчас она уйдет, дверь захлопнется и я вновь останусь один, но я больше не могу один, без тебя, и это была правда, и ты знала об этом, ты конечно не поверила ни в слёзы, ни в мой лепет бессвязный – оправдание очередного мужского ничтожества повстречавшегося на твоем пути жизненом как не поверила бы ни одна женщина, но ты не могла уйти, бросить валяющегося в ногах, гибнущего, так могла поступить только одна особа, она так и поступит, но это будет потом, а пока – ты опустилась на колени и стала меня утешать, ласкать, целовать мои мокрые от слёз глаза приговаривая, ну что ты, Игорек, дорогой мой, Игоречек, Игореша, ну не надо, я ведь тоже люблют тебя – ты как бы спрашивала сама себя сомневаясь, а любишь ли?, и отвечала тут же – ну да, конечно… Затем мы глотали, жрали, алкали огненую воду, жадно, не запивая и не заедая, быстрей, опьянеть, забыться, не чувствовать, не помнить, не знать, не верить, затем так же жадно и больно любили и это было тоже правдой, ведь нам тогда нельзя было расставаться и мы знали это и не было ничего такого, чего мы бы не простили друг другу.