Автобиография - [72]
Едва пролистав книгу, я был совершенно очарован. Не только высокая ученость автора сама по себе, но и упорядоченность метода, точность в определениях, строгость в доказательствах и изложении — все озаряло ум совершенно новым светом.
С онтологией, космологией и психологией дело у меня шло неплохо, но теология причиняла мне много хлопот: я находил, что воззрения, излагаемые этой наукой, противоречат принципам первых трех. Я сравнивал новые метафизические положения с идеями Маймонида (вернее, Аристотеля) и не мог привести в согласие одно с другим. В конце концов я решился изложить мои сомнения письменно на еврейском языке и отправить их Мендельсону, о котором был немало наслышан. Он, получив письмо, оценил его и тотчас же ответил, что высказанные мной сомнения действительно имеют смысл, и мне следует, не пугаясь их, продолжать свои занятия с прежним усердием. Ободренный таким ответом, я написал на еврейском языке метафизический трактат, в котором подверг критике основания богооткровенной и естественной теологии. Я нападал на установленные Маймонидом тринадцать догматов, за исключением догмата о вознаграждении и наказании, который в философском смысле допускал как следствие свободы воли.
Этот свой труд я также отправил Мендельсону, и он был изумлен тем, что польский еврей, едва познакомившись с Вольфовой «Метафизикой», так далеко проник в ее глубины и может на основании правильной онтологии спорить с автором.
Мендельсон пригласил меня к себе; я принял его приглашение, но был до того застенчив, а берлинские нравы и образ жизни оказались настолько новы, что при входе в порядочный дом меня охватывал страх и замешательство. Войдя в квартиру, увидев Мендельсона и других почтенных господ в прекрасных, со вкусом обставленных комнатах, я так смутился, что хотел было ретироваться. Но хозяин уже заметил меня, подошел с добрыми словами, подвел к окну и завел со мной беседу. Мне довелось услышать немало комплиментов по поводу моего сочинения. Мендельсон сказал, что, продолжая в том же духе, я вскоре смогу добиться больших успехов в метафизике; он также обещал разъяснить все мои сомнения.
Достойный этот человек пошел еще дальше: он отрекомендовал меня самым просвещенным и богатым берлинским евреям, которые, в свою очередь, приняли на себя заботу о моем пропитании и других потребностях. Стол их был отныне открыт для меня, библиотеки их — к моим услугам.
Нельзя не упомянуть господина Г., человека больших познаний и доброго нрава. Он был близким другом Мендельсона и его учеником. С ним мы вели беседы особенно часто, рассуждая о важнейших предметах естественной теологии и морали; в этих разговорах я был вполне откровенен и высказывал свои мысли без утайки, излагая все известные мне осужденные системы и защищая их с величайшим упорством. Он мне возражал; в ответ я нападал на воззрения общепринятые. Сначала Г. смотрел на меня как на дрессированное животное и развлекался мной — так забавляются лающей в такт собакой или скворцом, наученным произносить членораздельные звуки. Резкий контраст между неотесанностью моих черт, выражений и внешних приемов с учеными мыслями больше действовал на его воображение, чем содержание бесед — на ум. Но постепенно забава перестала быть таковой. Г. стал обращать внимание и на предмет того или иного разговора. Он был человеком способным и знающим, но все-таки не обладал философским умом; сила воображения нередко мешала зрелому суждению; понятно, к чему это вело.
Приведу несколько образчиков моего тогдашнего способа вести разговор, при котором нехватку речевых оборотов я восполнял простыми, как мне казалось, примерами.
Однажды я старался объяснить воззрения Спинозы, а именно, что все сущее представляет собой производное единой субстанции. Г. прервал меня восклицанием: «Но, ради Бога, разве мы с вами не совершенно различные люди, имеющие собственные особенности?» — «Закройте ставни!» — ответил я. Странный ответ привел его в недоумение: Г. не знал, как меня понимать.
Я дал пояснение: «Пройдя через четырехугольное окно, солнечный свет ложится четырехугольным пятном, пройдя через круглое — круглым, но в любом случае остается светом. Закройте-ка ставни, и эта мысль станет для вас несомненной».
В другой раз я защищал Гельвециевы воззрения на самолюбие. Г. возражал мне, говоря, что все мы любим других людей. «Вот я, например, — сказал он, — обожаю свою жену», — и при этом поцеловал ее. «Ваш поцелуй ничего еще не доказывает, — заметил я. — Вы целуете потому, что сами находите в том удовольствие».
Некто А. М., человек очень почтенный и очень богатый, также предоставил мне свободный доступ в свой дом. В его библиотеке я нашел переведенное на немецкий сочинение Локка [247], который мне несказанно понравился. Я предложил жившему у А. М. гувернеру истолковать для него мысли лучшего, как мне показалось, из новейших философов, подлинного искателя истины.
