Автобиография - [32]

Особенно часто мы, à la Mandeville[125], издевались над лживостью показной добродетели. В городе свирепствовала тогда оспа; умирало много детей. Старейшины собрались, чтобы выяснить, за какие грехи послано наказание. Подозрение пало на одну молодую вдову, которая, по общему мнению, слишком вольно общалась с придворными слугами, заходящими к ней выпить меду. Послали за подозреваемой. Она пришла. Начался форменный допрос. Вдова утверждала, что никакого греха на ней нет: разве предосудительно приветливо принимать посетителей? Ее уже хотели было отпустить, ибо никаких улик не имелось, но вдруг, подобно фурии, вбежала какая-то пожилая матрона и закричала: «Бейте ее, бейте до тех пор, пока не сознается в своем преступлении! Иначе да падет на вас вина за гибель стольких невинных существ!»

Мы с Лапидотом присутствовали при этой сцене. Моисей шепнул мне: «Ты думаешь, старуха печется о справедливости и общем благе? Ничуть! Просто ей завидно, что вдовушка еще может нравиться, а она сама уже нет». Я ответил, что мыслю совершенно так же.

Родители жены Лапидота почти бедствовали. Тесть был служителем в синагоге и своим незначительным жалованьем не мог толком прокормить семью. Жена бранила его, особенно по субботам, когда пустым оставался праздничный стол. Моисей говорил: «Теща лишь делает вид, что корит мужа за неподобающе встреченный священный день. На самом деле она думает только о своем священном брюхе, которое не может набить так, как бы ей хотелось; суббота служит лишь благовидным предлогом».

Однажды мы рассуждали, прогуливаясь по городскому валу, о склонности людей обманывать себя и других, и я сказал: «Будем, брат, справедливы и подвергнем себя столь же строгому разбору, как и других. Не потому ли мы избрали созерцательный образ жизни и без конца говорим о суете мирской, что попросту ленивы и не хотим ничего делать? Мы удовлетворены теперешним своим положением — почему? Потому что не можем изменить его, не преодолев сначала тяги к праздности. Мы демонстрируем равнодушие ко всему внешнему, но, если честно, втайне желаем получше одеваться и послаще есть. Мы считаем И., и Н., и Г., и прочих наших знакомых людьми суетными и недалекими, потому что они живут не так, как мы, но соответственно своим склонностям, силам и способностям. В чем же состоит наше превосходство? Мы ведь руководствуемся в точности теми же мотивами. Может быть, нам действительно удастся стать выше других, если мы осознаем эту простую истину, в то время как они по-прежнему будут утверждать, будто стараются содействовать общей пользе, а не просто удовлетворяют свои желания».

Лапидот, воодушевленный моими словами, воскликнул: «Ты прав, братец! Мы не в силах пока освободиться от наших недостатков, но не будем хотя бы скрывать их от себя, и это проложит путь к будущему самосовершенствованию!»

В подобных беседах мы, циники, наиприятнейшим образом проводили время, то насмехаясь над окружающими, то иронизируя на собственный счет. Моисей, чья одежда, старая и десятки раз заплатанная, представляла собой совершенные лохмотья, однажды прикрепил оторвавшийся рукав булавкой к спине и сказал: «Ну что, разве я не похож теперь на шляхтича?»

Я же похваливал свои совершенно разодранные и просящие каши башмаки, говоря, что они зато нисколько не жмут.

Одинаковые склонности, сходный образ мыслей и уже упоминавшаяся разница характеров делали наше общение сплошным удовольствием. Мы дополняли друг друга. Я сильнее, чем Моисей, тяготел к наукам и основательности познаний; он обладал более живой фантазией и был речистее. Я высказывал какую-нибудь новую мысль — он развивал ее и украшал многими примерами, делал, так сказать, объемной.

Если мы были свободны, то проводили друг с другом целые дни, а иногда и ночи. Возвращаясь откуда-нибудь, я шел к Моисею раньше, чем к семье; Лапидот поступал так же. За беседой мы забывали порой часы молитвы в синагоге. Моисей попытался оправдать это: мол, даже талмудисты иногда молятся в своих учебных комнатах. Потом пошел дальше, утверждая, что не все молитвы, считающиеся обязательными, действительно необходимы, и, следовательно, некоторые из них можно пропускать. Постепенно таких необязательных становилось все больше и больше, пока наконец мы не оставили вознесение молитв в полном небрежении, оправдывая свой поступок ссылкой на Маймонида, говорившего, что назначение ученых состоит в поиске совершенства посредством познания Творца и подражания Его деяниям; молитва же необходима только для необразованных людей, которые без нее не могут осознать Божественное совершенство.

Однажды, когда мы прогуливались по валу в часы, предназначенные для молитвы, Лапидот произнес: «Друг мой, что с нами станется? Ведь мы больше не молимся».

Я: «Что ты хочешь этим сказать?»

Л.: «Я полагаюсь на милосердие Бога, Который наверняка не накажет строго детей Своих за небольшой проступок».

Я: «Бог не только милосерден, Он также справедлив — следовательно, этот аргумент нам не сильно поможет».

Л.: «Что ты еще об этом думаешь?»

Я, к тому времени почерпнувший у Маймонида более верное понимание того, что есть Бог и каковы обязанности перед Ним, ответил: «Наше предназначение состоит в достижении совершенства посредством познания Бога и подражания Его действиям. Молитва лишь выражение осознания Божественного совершенства и потому необходима для массы, которая без молитвы не в состоянии самостоятельно постичь Его. Таков способ познания, присущий толпе. Мы же и без того знаем конечную цель и стремимся достичь ее; следовательно, можем отказаться от молитвы, сочтя ее избыточным действием». Этот аргумент, как мне кажется, очень воодушевил нас обоих. Отныне мы решили, дабы не нарушать порядок, каждое утро выходить из дома с