Август в Императориуме - [98]

Что нам понять

если бледнела

изнанка листа

праздница дня

Ласточка стригущая крыльями небо

и та

может отнять

всё у меня

Он остановился. Нет, здесь что-то не так. А что, разве когда-нибудь бывало так, возразил другой Рамон, тоже остановившийся — во всяком случае, ничьи шаги больше не выверчивали обратно из лунно-облачной мглы бесконечно-гулкие винты ромодановских улиц. Тихо поскрипывая, медленно нарисовался и столь же медленно исчез в голодной тьме одинокий велосипедист — судя по фигуре старик в надвинутом на глаза капюшоне. Заднее колесо вихляла мрачно ухмыляющаяся восьмёрка.

Да, бывало, твёрдо ответил он, конечно, бывало, сколько угодно могу вспоминать, и никакие пси-блоки не нужны: хоть про то, как плавать учил, хоть про то, как любили кормить лебедей в Павлиньем Парке, хоть про…

Вот именно «хоть про то», насмешливо поддразнил другой, при чем тут «хоть про то»! Ходь сюды, командует страсть памяти, и старушка-память паскудно напрягается, пытаясь выдать нечто отчаянно желаемое… Лучше заори изо всех сил в эту ночную винтовуху, художественно побей стекла, попробуй своим мечом на спор перепилить ближайшее дерево, вон того шуршащего мрачнопёрого урода, да-да, или высеки кровавый знак Зорро на лбу у каждого из прискакавших стражников, а заодно и на лбах их лошадок, чтоб не смели, топтуны многоногие, ввинчивать улицы обратно, мне они так больше нравятся, бесстыдно вывернутые, как карманы с тухлятиной, как блюющие навзрыд желудки, как огненные бёдра проститутки площадной!

С чего это тебя так разобрало, другой, ты же рационалист-насмешник, ты же останавливать меня должен, и вообще нехорошо беззащитных животных калечить

Вот именно моя прелесть очень даже нехорошо с животными вообще всё нехорошо вспомни историю про щенка как думаешь зачем он ей всё рассказывал не иначе больной

«Однажды, ещё когда он жил в горном Экс Ункве, где зимой бывает холодно, в такой вот холодный вечер с медленно бредущим снегом, обещающий ещё более холодную ночь, из проезжающего автомобиля (мимолётные свет, смех, музыка) выбросили на тротуар маленького щенка. Щенок, дрожа, доверчиво семенил за редкими прохожими, тыкался им в ноги, с тающей надеждой смотрел в глаза — но они молча убирали ноги, отводили глаза от обречённого и шли по своим делам… Не могу дальше продолжать, говорила она, зачем он мне это рассказывал, если был не лучше других?» — «Но ведь заботился, старался, дарил подарки…» — «Хм… у вас, у мужчин, это как обязанность, причем тяжелая! Как вы мучаетесь ко всем праздничным датам, если вас не ткнут носом и не скажут — „подари мне вот это!“ А я не из тех, кто тыкает носом и требует, меня надо удивить, я люблю сюрпризы…» — «Ну и какими были его сюрпризы?» — «Ужасными! В 9-ти случаях из 10-ти! Он не жалел денег и… когда испытывал на себе силу моего разочарования, извинялся, виноватился, прятался за дурацкими оправданиями вроде „я отношусь к мыслительному типу, у меня есть чувство слова, но нет чувства вещи“ — как будто подобное должно меня волновать!» — «Наргиз, девочка моя, это ведь всё от нелюбви: нелюбимому не прощается ничего…» — «Ерунда! Раз в год можно и угадать!».

Он очень старался, но чем больше старался, тем хуже у него это получалось. Нам всем не хватает любви, говорил он, её всегда не хватает, но она не нужна. Чужая любовь часто бесит а не радует говорила я ты что завистлива говорил он почему завистлива говорила просто они уроды уроды это непросто для себя другого для кого говорил говорила говорил говорила

Я не существую вне того, кого люблю, говорил он — и поэтому перестаю существовать для него. Надо сначала добиться всего для себя, чтобы тебя стали хотя бы уважать — а потом уже растворяться в любви и уже не смочь этого сделать до конца. Но, увы, так не получается что-то выключается или слишком рано включается качается чается мгновение держись не охни включается качается чается бешенство презрения исчезни испарись сдохни

Однажды он сказал мне, подняв бокал, что я — золотая булавка, скрепившая расползающийся мрак его жизни. Наверное, придумал это, пока я суетилась на кухне, а он лежал в тёмной комнате или пытался читать в темноте свои стихи «при свете кошачьих глаз», как он говорил. Чем больше живешь, говорил он, тем меньше шансов собрать воедино эти расползающиеся, как тени по углам, куски мрака, жизнь нельзя соткать, только проколоть, хоть насмерть, золотой булавкой…

«Пойми, наконец, что ты мне не нравишься, говорила я. Мне почти всё в тебе не нравится. И не смей заставлять меня жить по своим планам. Я тебя не понимаю, говорил он, это же тебе самой нужно, мы же договорились. Ни о чём мы не договаривались, отвечала я. Но как же, ведь вчера… Не было никакого вчера, и завтра тоже не будет, если ты не заткнёшься или не испаришься куда-нибудь. Но как же ты хочешь, нельзя же вот так! Никак не хочу я. Хочу, но никак. Но надо же что-то выбрать, наибольший плюс или наименьший минус! Не могу выбрать, всё плохо, всё ужасно! А… Ненавижу тебя, исчезни! Не делай из меня зануду, не делай из меня зверя, умолял он, так зверя или зануду, а может быть, зануду-зверя? Он упирался, и тогда я от злости на его тупость и занудство просто кидалась на него… Или гнала прочь, но он не уходил. Или уходил так долго и с такими разговорами, что я готова была умереть, лишь бы никогда больше не слышать его голос, не видеть его рожи! Через пару-тройку часов я просто отключалась — и тогда он из несчастного зануды-зверя превращался в утешителя, который должен меня спасти от жизни, защитить от моего собственного душевного мрака! Не знаю, кого он там спасал…»