Август в Императориуме - [97]

Привязалась дурацкая песница, досадовал он, не заплутал, вот и эта чёртова лестница, которую намечтал, на которой споткнулись тогда и ты и так слишком худая вот посмотри от сих и до сих не комплексуй милая ну ты и псих это не тут лежало слушай там что-то визжало нет там что-то скреблось я не глухой лось не парься всё под контролем мы режем рубим и колем это просто сопливость жуткая несправедливость справится с этим любой отстань покончу с собой это же просто это же сложно ничем не пахнет дышать невозможно

прыгни со мной на качели любви будут скрипеть качаться и радовать нас они прыгни со мной на качели любви будем взлетать до неба и с неба срывать огни вертикаль любви или круговерть сказка или смерть сказка или смерть встретим июнь июль не размыкая руки прыгни со мной на качели любви там далеко внизу ждёт колесо разлуки

Ну сколько же можно, ругался он, выбери наконец что-нибудь одно начало или конец то кино или это кино то вино или это вино то окно или это окно со мно или не со мно хорошо пускай круглый год хорошо пускай я идиот нет это тебе идёт нет ты опять ставишь на самовзвод что тебе купить подарить дать ничего из этого сам угадай как угодить если всюду нет это единственный мой ответ ты меня бесишь нет ты много не весишь ах это не комплимент это клей момент дурацкий абонемент лишний элемент плевать на документ ну вот наплевали на документ

прыгни со мной на карусель любви там изваянья наших поз и много смешных зверей прыгни со мной на карусель любви там шулера с колодой роз осенью у дверей сломана качель сгнило колесо неужели всё неужели всё нет ничего смешней холода и безумства прыгни со мной на карусель любви

Казалось, что он идёт уже целую вечность, потому что улицы заворачивались, заворачивались, заворачивались, вот сейчас бы дождь, мечтал он вот сейчас бы капля в губы сухие лови вот сейчас бы ужас священной битвы на качелях любви да что собственно случилось ну и что что по-твоему не получилось я не хочу воевать хватит меня обзывать да это всё мелочь фигня сама такая и вся твоя родня хватит орать буду орать хватит мечтать буду мечтать невозможно себя уважать невозможно любить и не обижать не заставляй меня это есть месть лесть но сначала месть ты деспот садистка зараза сплошная противофаза ты споришь раньше чем я скажу уходи ухожу уходи ухожу нет лучше уйду я пусти ну что за змея

Привязалась дурацкая лестница досадовал он не заплутал вот такая она прелестница которую намечтал скорее сюда отвали хочешь строгать не пили собрать или разобрать не мешай хватит орать поднять или положить просто не хочу с тобой жить звать зовёшь а понять не даёшь и голос звончее труб да только через мой труп ну зачем ты такая въедливая и так жизнь дурдом и сюр хочу тебя всю немедленно немедленно хочу тебя всю

…«Согрей меня», — иногда особенным, просительно-жалобным тоном, чуть растягивая, произносила она, завернувшись в два одеяла и всё равно дрожа — то ли из-за нервов, то ли из-за проблем с периферийным кровообращением, то ли из-за всего вместе её часто бросало то в жар (и тогда открывались окна-двери нараспашку, напросвист), то в холод (но упрямо ходила полуголой), — вот так, незабываемо: «Са-агрей миня!» — и у него комок подступал к горлу и переворачивалось сердце… Он молча ложился рядом на бок, сгибал ноги в коленях — и она вжималась, продолжая дрожать, в это живое кресло, просовывала поглубже ледяные ступни, подныривала под горячую арку его руки («какой ты тёплый…»), сначала пряталась своей ладошкой в его ладонь, а затем заплетала его пальцы своими ледяными пальчиками…

«Ты представляешь, я даже называла его мамой, такой он был заботливый, до тошноты! А когда он меня бесил или становился омерзителен, и я кидалась на него или к шифоньеру за одеждой, или к входной двери, он их загораживал собой!» — «И никак тебе не отвечал? В смысле, словом или действием?» — «О, его было трудно довести! Но я иногда доводила! Не хочу говорить до чего, но человеком, мужчиной, он выглядеть переставал!» — «Так кто же из вас был неправ?» — «Ты иногда бываешь таким тупым…»

«Где она, что она, как она, с кем она…» — он смотрел на свои шаги; не на ноги в парадных туфлях, автоматически-размеренно сокращающие расстояние, а именно на шаги, чётко отстукивающие внутри гулко-лунно-облачной уличной трубы этот самый ритм и превращающие его во что-то детски-неприличное: где она что она как она с кем она гдеана чтоана какана скемана… Это «какана-скемана» и смешило, и омрачало одновременно.

«Где ты так долго был?» (О, каким беззащитными бывали иногда этот голос и этот взгляд, какое неисцелимое несчастье мгновенно рушило весь её гонор и задор — да хотя бы нежданный вид мёртвой кошки под фонарным столбом, да хотя бы просто рано сгустившиеся сумерки, какой пронзительной белизной тогда мучилось её лицо рядом с тёмными провалами глаз и волос!) — «Милая, ну я ведь инспектор — инспектировал, ты же знаешь…» — «Я не могла найти себе места, ведь в это время мы уже сидим и разговариваем, или едим и смотрим новости, кино или клипы…» (пользуясь своими привилегиями, он поселил её тогда рядом с ГХСМ, правдами и неправдами раздобыл списанную, но ещё рабочую видеодвойку и наладил прием обоих имеющихся телеканалов — орденского и столичного… Селеноградский, экспериментальный, ещё был в проекте) — «Всё в порядке, девочка моя, успокойся…» — «Да я спокойна, спокойна, как ты не понимаешь! Просто иногда… нужно быть рядом и только рядом, нельзя уходить, нельзя задерживаться! Я не могу тебе это объяснить! А если ты так не можешь — неважно, почему! — тогда зачем вообще всё!».