Август в Императориуме - [94]

там, где ветер был Твоим врагом старых фото разбросал листву по утрам во времени другом ничего не снится наяву грезит в голос полусонный луч чай спросонья пролит на ковер тот кто запирал года на ключ не откроет их янтарный створ только слышно ложечка звенит Парки пьют на кухне кипяток солнце поднимается в зенит как большой простуженный глоток тень от мухи по столу ползет неба полированная мгла как Ты там в глуши медовых сот в пузырьке нагретого стекла

Так он и шёл.

Всё заканчивается, зачем-то твердил он себе. Да, всё рано или поздно заканчивается. Иногда даже не начинаясь, уже заканчивается.

тишина комар не пропоёт только листьев праздная качель в этот час взглянув на небосвод наливают чай погорячей вспомнить лето от медовых туч до медовых дней в календаре угадать почудившийся ключ в ароматном чутком янтаре

Нет никаких ключей. И никогда не было. Звени, звени, ложечка.

облако

и липы

и река

доливаю в чашечку

и Ты

колокольни звонкая рука липы лепет облако цветы помешаю ложечкой края превосходен чай и нет забот лестница прелестница моя теплых лет душистый небосвод любят ложь и ложечка дружить любит память весело хромать незаметно выцветает жизнь и земля нас любит обнимать долгим утром у небесных врат где от птиц кружится голова ждёт душа разбитая как сад ни жива стоит и ни мертва небосвод белее потолка над полями беспредельность облика лестница прелестница

река

хлам объятий липа лепет

облако

Так он и шёл.

Всё заканчивается, зачем-то твердил он себе. Да, всё рано или поздно заканчивается. Иногда даже не начинаясь, уже заканчивается. Даже поэзия, даже литература. Но чем, однако, она заканчивается? Не в смысле «где», не в смысле «сейчас» — чем ВООБЩЕ?

…Из ближайшей лавчонки под гордой вывеской «Розничная торговля свежими мачупикчами» 20 секунд назад (пока Рамон подходил) вышел, застегивая засаленные штаны и помахивая полунамотанным на рыжеволосатую руку ремнем, периодический собутыльник Пончо, махровый спорщик и заядлый потаскун Бодуэн де Шишнарфне (украл, поди, пышную благородную фамилию или купил за бесценок, споив какого-нибудь горького бедолагу-дворянчика), а из тьмы распахнутой на зной шаткой двери доносились подавленные всхлипывания его несовершеннолетней падчерицы Фунидас Параламузика, обычно стоявшей за прилавком, но всё чаще служившей ненасытному Бодуэну дармовой подстилкой, — 15 секунд назад оный Бодуэн, осклабившись и сыто прижмурившись, как жирный котяра, изрек солнцу, прокалённому рыночному переулку и пропечённым равнодушным зрителям (разомлевшим под своими выгоревшими тентами ботиночно-сапожному ваксеру, торговке вяленой рыбой, а также подходящим с противоположных сторон колыхающейся мамаше с таким же пухлым чадом и Рамону) нечто явно поэтическое:

— Стала покоряться моя перекоряция! –

и едва успел довольно потянуться, скрипнув суставами на весь переулок, как 10 секунд назад всхлипывания резко смолкли (Рамон был в пяти шагах, но уже не успевал — ПУННА взбесилась мгновенно, без предисловий), из горячего дверного мрака со полустоном-полукриком вылетел всегда лежавший на прилавке Бодуэнов любимый инкрустированный топорик для разделки мачупикч — лично Бодуэном же и наточенный! — и, глухо чвякнув, устроился точно ему в мозжечок… Так неуклюжий птенец-переросток возвращается с размаху в родное гнездо.

Щупать пульс, понятное дело, было бесполезно, и Рамон ограничился тем, что, не подпуская никого к распластанному телу и рыком загнав вмиг притихшую Фунидас обратно в лавку, отправил засуетившегося ваксера за городскими стражниками, дождался их и, показав свой значок, четко объяснил суть дела видавшему виды капитану. Тот заглянул в дверь, хмыкнул, невысоко оценив замурзанную и волком глядевшую падчерицу, продел пальцы в темляк висевшей у пояса сабли (видимо, для ускорения мысли), замер на пару мгновений — и буркнул, демонстрируя нечто вроде сочувствия: «Возгря кобылья… Отделается публичной поркой, а потом отправим на работы», — чем Рамон был вполне удовлетворен. «Придется Пончо слегка обновить компанию», — подумал он без всякой жалости к Бодуэну, уже завёрнутому в брезент и безропотно приготовившемуся нанести горизонтальный визит таким же горизонтальным коллегам в холодильниках судмеда. Кровь проступила бурым пятном и капала на утоптанную землю, сворачиваясь в пыльные шарики… Оп-ля! Лёгкость превращения живого в мёртвое феноменальна.

«Что ж, каждый получает свое. И вообще ему ещё повезло, — философствовал Рамон по дороге, вспоминая выражение, застывшее на лице мешком упавшего на это самое лицо сластолюбца. — Насладился вволю — и капут. Всегда бы так». И фраза была хороша — Квазид непременно заявил бы, что с такой и умереть не стыдно. И непременно добавил бы: а ещё лучше с такой пожить, ибо не согрешив, не покаешься! И вообще всё небогоугодное рано или поздно обращается в богоугодное потому что оправдание всегда в оправдывающем а осуждающий себя судит самого осудителя

А ещё она любила называть себя в полудетстве Огородная Дева летом спасалась у бабушки пусть с детьми но и сама с собой нянька замученная но неунывающая раскачивалась на скрипучих качелях дети копались в земле ела-резала любимый салат петрушка укроп сельдерей салат листья свёклы плюс самые отборные корки чёрного хлеба с чесноком и молоком с фермы мякоть оставляла ругались малина незрелые мелкие яблоки подсохший горох и бобы бобы плюс распевала песни раскачивалась на скрипучих качелях травила мечты ушивалась с дедушкой по грибы-ягоды варила грибы по ночам недоварила-отравилась сапоги чавкают грязь комарьё всё равно классно чёрные джинсовая юбка и топик две кошки лицо с обложки