Август в Императориуме - [91]
В голове не было ни единой мысли, и барон просто подошел к шкафу и щёлкнул по жбану ногтем. Раздался мелодичный долгоиграющий звон, как будто тот был пуст! Ничего не понимая, барон поднял глаза выше и присмотрелся…
Обалдеть. Мог бы, конечно, и догадаться — не садовничий и не цветовед, однако же… Преискуснейший пластик — и совершенно как живые! Даже дрожат от легкого сквозняка! Или это у меня глаза устали? Или солнце пригрело цветы так, что они ожили, а меня — что присоседившиеся где-то с краешку молчаливые и болтающие лишь ногами с забора глюки начали высадку прямо в мой огород?! Сейчас я отвернусь, и всё лишнее исчезнет… Мантра, мантра… Между прочим, тут висел Святой Пластрон…
Не помогло.
Окно с невообразимой щенячьей радостью заливало комнату сиянием, теплом и опьяняющим городским шумом, шкаф вместо Пластрона осеняла искусная цветочная фантасмагория — а на столе рядом с конвертом лежало двустворчатое картонное сердце: глянце-розовое, с крохотной золотинкой короны сбоку и летяще-твёрдой, чуть размашистой сиреневой строкой внутри: «В полночь у Фонтана Желаний».
Это был почерк Наргиз.
Выборочный Пси-блок приказал долго жить.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое.
Прошлое, что за идиотское слово, что за тупой неотвязчивый призрак, когда приходишь в себя уже далеко от — но на той самой улице, где!
Но прошлого нет. В буквальном, физическом смысле — нет. Случившееся невозможно. Это как если бы съеденная позавчера со шкварочным хрустом и облизыванием масленых пальцев аппетитная румяная курочка сегодня опять бегает по замусоренному двору с истерическим кудахтаньем и ошалелыми глазами, спасаясь от заботливого хозяйского топора, и ветер, с перекошенной улыбкой сиганув с ближайшей березолипы или яблоклёна, вовсю ерошит ей бледные перья, и порывисто раздувает линялую хозяйкину юбку и простоволосые проседи, и путается, как в её нахмуренных бровях, как неотвязный щенок в собственных заигравшихся лапах, в сладко-сумрачном шелесте малины-смородины, и уносит дважды звякнувший о жестяную бочку под проржавелым желобом долдон ковша, и метко закидывает противную мошку в вечно слюнявый рот вечно таскающего безразмерные отцовские сапоги соседского проглота-обормота, и нудно матерится в щели вконец окосевшего занозогнилого забора, и запыливает проулок, и запрыгивает обратно, и пытается ущекотать с ближайшего старого вязотополя, иссохшего, расколотого на дрова и давным-давно куда-то угудевшего, утрещавшего из клонящей в сон жаркой печки, громадные рассеянно-бледные рты и глаза облаков… Но, убив, не жарили, а варили куриный суп — и вкусно, и экономно.
Прошлого нет.
И, однако, вот он, на месте — тот самый, некогда с иголочки, а теперь уныло-обшарпанный закуток, он же Магический салон «Тысяча желаний». Суперобряды и ритуалы: Сверхмощный сглаз и оберег! Любовник — на год, а муж — навек! Снятие венца безбрачия и врагам смерть собачья! Талисман-печать — главное начать: мудрость, любовь, дружба, выгодная государственная служба! Твой дом — сексодром! Приворот и порча, их снятие без корчей! Поднятие бизнеса на 200 дней и кодирование от жевания наркотических корней!
«Какое из тысячи желаний Вы хотели бы воплотить?» — обращается он — господи, 8 лет назад! — к ещё издали, в профиль, приглянувшейся ему стройной русоволосой — или всё-таки темноволосой? — девушке, задумчиво застывшей с объёмистым пакетом в руках напротив размалёванного входа. «Все. И никакие. А почему Вы спрашиваете?» — не повернув головы, отвечает она довольно сильным, приятного тембра голосом, а когда взглядывает-таки на барона, тот мысленно чертыхается: прелестной незнакомке на вид лет 17. Но выразительные черты её полудетски чуть округлого лица и — да-да, конечно! — наивно-серьёзные, ещё не знающие себя беззаветно-демонические глазища под роскошными ресницами уже не отпускают его…
Глаза эти номинально считались голубыми, однако их прозрачная голубизна более всего напоминала ветренное осеннее взморье: светлой сталью качается близость, но даль, куда-то издиезив проливное фортепианное золото мимолётных пальцев, уже немыслимо суровеет, и заваленная резиново-упругим ветром на крыло чайка напрочь остановила отполированное до судороги время, и пристальный сумрак ниоткуда глядит и глядит в душу, и безнадёжно разорвано в клочья над горизонтом случайное пепельно-седое облако… Напрашивается, но не решается дождь.
«Все. И никакие. А почему Вас это интересует?» — и тут, как выяснилось много позже, была уже вся Наргиз с её страстью отвечать вопросом на вопрос, с её вечной мучительной неопределимостью, с одновременностью подросткового максимализма и посылания подальше дискомфортных ситуацией ради впадания в ещё более дискомфортные («пускай всё будет плохо и ужасно, если не по-моему!»), с её мгновенной чуткостью и дотошностью, с её фантастической способностью уводить от разрешения любой насущной проблемы в поиск виновного и докапывание-разоблачение («тебе бы следователем работать!» — не раз, умученный её безжалостностью, восклицал он). А ещё принципиальное неразличение мух и слонов, тонкий вкус, оборачивающийся изводящим терпение перфекционизмом, поистине сатанинское упрямство — ой много всего предстояло узнать Рамону!
