Астрея. Имперский символизм в XVI веке - [12]
Неприятие Средних веков и средневековой империи как тёмного периода между классической античностью и гуманистическим Ренессансом было гораздо менее близко северным народам и в особенности германцам, которые, естественно, не были склонны считать, что перенос империи к ним означал её варваризацию. Поэтому отношение к истории империи германских историков, хотя и находящихся целиком под влиянием исходящего из Италии классического возрождения, отличается от Петрарки и его последователей[57]. В изданной в 1516 г. «Хронике» Иоганна Науклера коронация Карла Великого превозносится как свидетельство предопределённого свыше верховенства германской нации. Этот акт обозначил переход Римской империи к германцам. Господь избрал их для того, чтобы доминировать над другими народами и владеть всем миром. И это был мудрый выбор, ведь разве германцы не есть самый благородный, самый справедливый, самый многочисленный, самый сильный и стойкий в битве из всех народов?[58] Аргумент провидения, или божественного промысла, избравшего римлян, переносится здесь на добродетельную германскую нацию, которой по праву была передана империя.
Так идеал правителя мира приобрёл свои специфические черты на севере и на юге. Перенос империи на Север означал, что германцы являются истинными наследниками римлян, в то время как Юг настаивал на том, что она должна быть возвращена от северных варваров назад в Италию. Абстрактный гибеллинизм Данте не делал таких различий. И хотя Данте поместил Фридриха II в ад, причиной тому было его еретичество, а не чуждое варварское или германское происхождение. Данте никогда не думал о Фридрихе в таких категориях; для него он – цезарь Август. И говоря о культуре сицилийского двора в трактате «О народном красноречии», он пишет:
Действительно, славные герои – цезарь Фредерик и высокородный сын его Манфред, являвшие благородство и прямодушие, пока позволяла судьба, поступали человечно и презирали невежество. Поэтому, благородные сердцем и одарённые свыше, они так стремились приблизиться к величию могущественных государей, что в их время всё, чего добивались выдающиеся италийские умы, прежде всего появлялось при дворе этих великих венценосцев[59].
В XV веке, особенно во Флоренции, появляются новые школы исторической и политической мысли, которые отчётливо порывают с призраком империи и её периодических обновлений. Эти течения выросли отчасти на почве более полного знания об античной политической истории и теории, открытого гуманистами, и отчасти на наглядных примерах различных типов правительств, которые предоставляла та самая, осуждаемая Риенцо и Петраркой, разобщённость Италии.
Леонардо Бруни[60] в своей «Истории Флоренции» демонстрирует чёткое понимание различий между республикой и империей, отсутствие которого столь заметно у Риенцо. Будучи ярым сторонником республиканских свобод, противопоставленных имперскому деспотизму, Бруни отсчитывает закат Рима с падения республики. Как и Вернани, хотя и по другим причинам, он не верит в золотой век Августа. Согласно Бруни, Рим «начал свой путь к упадку в момент, когда имя Цезаря впервые, как проклятие, прозвучало над городом, ибо свобода закончилась с имперским титулом, а вслед за свободой ушла и добродетель»[61]. Это ломает всю теорию избранного свыше имперского золотого века, в который был рождён Христос, и все следствия дальнейшей имперской истории. И вряд ли стоит упоминать после этого, что Бруни не верил в перемещение империи к Карлу Великому, ибо, если сама Римская империя была деградацией республики, то её перемещённая и варваризованная форма имела ещё меньше значения.
Основываясь на этой точке зрения, Бруни выработал такое видение средневековой истории, которое отличалось как от взглядов северного имперского хроникёра, восхищённо следившего за жизненным путём императоров Священной Римской империи, так и от Петрарки, для которого Средневековье было тёмной эпохой варварства. Бруни не считает Средние века тёмными, ибо они дали начало постепенному росту духа свободы в вольных городах-коммунах Италии. Это удачное и многообещающее движение расцвело в период, когда империя была слаба, и императоры потеряли своё влияние в Италии. Во времена ослабления имперской деспотии коммунам удалось расширить свои свободы и полномочия.
Помимо антиимперских мотивов «История Флоренции» Бруни несёт в себе также образец более чёткого и научного типа историографии, который вёл к более реалистичному и светскому взгляду на историю и политику, сферы, где общественное мнение было всё менее склонно основывать своё видение прошлого или настоящего на мистических интерпретациях Римской империи.
Научную базу под Realpolitik подвёл, конечно, Макиавелли. Движимый искренним патриотизмом, он мечтал о создании сильного, хорошо организованного государства, которое стало бы ядром объединения Италии. Свои познания в античной истории и наблюдения за текущими событиями он использовал в качестве материала при создании практического руководства для правителя о том, как получить и сохранить власть. Этот реалистичный подход по необходимости вытеснил старые идеалистические и универсалистские концепции. По мнению Макиавелли, ни один из двух центров, вокруг которых фокусировалась средневековая история – папство и империя – не способствовал процветанию Италии. Он с крайней неприязнью относился к папству, считая его главной причиной слабости и разобщённости страны, империю же полагал устаревшим и отжившим своё институтом, а также раздражающим оправданием иностранного вмешательства в итальянские дела
