Аркашины враки - [99]

Профессор затянулся так, что огонь всё же добежал по бикфордову шнуру сигареты до его губ, он отшвырнул вспыхнувший окурок и рассердился.

– Новые слова… Мы не придумываем, мы просто находим их. В себе и для себя. Потому что они есть и были. Всегда. Потому что они – Его. И время тут ни при чем. Время – это частность, Ему оно неинтересно… И твои «новые слова» – они для Него не новые, а следующие. Вот что Ему важно – порядок слов. Текст! Найти следующее слово – вот задача! Как в спирали ДНК! – Профессор шарахнул кулаком по столу. – То, что я нашёл в двадцать два года, – именно нашёл, просто натолкнулся, как идиот, как щенок на помойке! – вовсе не следующее слово. А – преждевременное. Даже хуже! Оно лишнее! И все мои сорок человек просто толкут воду в ступе. Едят меня поедом и толкут воду! Да еще требуют, чтоб я не пил водку!

Sex

Профессор снова шарахнул кулаком по столу. Он был в ярости. Руки его тряслись, он побледнел, оскалил зубы и, рыча, попытался вскочить. Но Августа повисла на нём, обвила его руками, прижалась грудью, закинула ногу ему на колени. А его колотило, трясло от ярости. Нет, она не испугалась. На секунду вышел из тени официант. Они переглянулись, Августа отпустила его взглядом. Она порадовалась сумраку в зале и тому, что музыка играла и танцевальная площадка светилась, правда, уже оранжевым. Танцы отвлекли посетителей с соседних столов, и некому было заметить грохот падающего стула, который Профессор успел лягнуть. Официант поднял стул и снова исчез.

Августа чувствовала, как затихает волна ярости, как судорога гнева растворяется в тепле, во мраке, в нежности, в совпавшем дыхании, в объятии. Вот что: она была счастлива. И еще: она была довольна. Сейчас этот седой, тощий пьяница принадлежал только ей.

Объятие длилось, Профессор не сопротивлялся, он тоже обнял Августу. Вдруг она рассмеялась, беззвучно, а он, её любимый, возможно решил, что она рыдает. Как бы ни так! Она вспомнила (ей хватило времени) телефильм о приматах, о человекообразных обезьянах, у которых самки первыми придумали спать с самцами животом к животу и глядя друг другу в глаза. Самцы этой породы были гневливы, легко впадали в ярость. И, предчувствуя такую вспышку, самки повисали на своих избранниках, смотрели в глаза, обнимали всеми четырьмя руками, прижимались животом, укладывали с собою в постель. Диктор в фильме объяснил, что эти обезьяны – единственные в дикой природе животные – занимаются сексом не только чтобы продолжить род, «но и в практически-социальных целях». Однако по лицам обезьян, самцов и самок, было очевидно, что они по-человечески счастливы – и всё…

– Чаю хочется, – сказала Августа.

Профессор отпустил её. И позвал официанта.

Время

Они тихо сидели рядом, плечом к плечу, бедром к бедру, колено к колену, и каждый занимался своим делом. Он сворачивал сигарету, она мешала сахар в чашке с чаем. Ей хотелось сладкого и горячего. А он не знал, чего ему хочется. Он хотел вот так сидеть рядом с этой, завоёванной им неизвестно зачем и не понятно как, большеглазой и светлоглазой, всегда готовой заплакать, красивой и растрёпанной, наивной, хотя и хитрой, загадочной и совершенно своей женщиной. И не обращать на неё внимания. Заниматься своим делом, всё равно каким. Но он и так сидел рядом с этой женщиной. Сейчас. А потом… Потом всё как-нибудь обойдётся. На то ведь и время. Необъективная реальность, данная нам в ощущениях…

– Да, – Профессор словно продолжил академический диспут, – опыт подсказывает, что время – не универсальный закон вселенной, его, вообще-то, всё равно что нет. Время существует только в нашем частном случае, на нашем трехмерном уровне в качестве четвертого измерения; поэтому нам и кажется, что мы в нем летим. Время – атрибут биологической жизни, оно очерчивает наше сознание, мы, живые организмы, его рабы…

– Поэтому ты и выстрелил в себя, – совершенно спокойно, похлюпывая чаем, сообщила Августа. – Чтобы выскочить из рабства. Попробуй вспомнить, после выстрела ты превратился в точку света?.. Ну вот. Потом и она гаснет. А дальше, говорят, летишь в расширяющийся тоннель, ведущий к свету. Летел?.. Я только до светящейся точки добиралась. Дважды, и не по своей воле.

Профессор глянул на Августу внимательно и быстро, не то чтобы с удивлением, но принимая к сведению. И спросил:

– А ты догадываешься, что же такое свет? Поток энергии и информации. Даже не поток, раз мы допускаем, что время – это частность и его вообще-то нет. Свет – не поток, а кристалл. Константа… Вообще говоря – Бог. Это я тебе как физик говорю. Как доктор наук и академик пяти академий. И тогда совершенно понятно, что такое сверхпроводимость.

– Хорошо, – согласилась Августа. – А стрелялся-то ты почему?

Она отодвинула пустую чашку, твердо поставила локоть на стол, легла щекой на ладонь и оглянулась, чтобы посмотреть на своего профессора. Он кутался в дым и не хотел отвечать взглядом на взгляд.

– Я стрелялся… – Он как будто пытался честно припомнить: – Я стрелялся, красота моя ненаглядная, потому что мне вот здесь что-то мешало. Именно здесь, где теперь дырка. Я так себе не нравился, я так хотел закончить это безобразие… Что-то исправить. Отстрелить лишнее. Пусть даже это лишнее – я сам… Пускай бы только Он остался… И когда выстрелил, то, знаешь, попал во что-то действительно лишнее. Без метафизики. Пуля вошла не глубоко и попала как раз туда, где у меня оказалось «незлокачественное новообразование». Так потом объяснили врачи. В результате, когда дырку почистили, я стал лучше слышать и различать цвета.