Аркашины враки - [98]

Гутя повела своего Профессора на урок танца.

Он обнял её, и это было так естественно, так просто. Сразу же несколько пар вышли на голубое озерцо света. «Правильный у тебя рост», – подумала Августа про Профессора, её глаза оказались напротив его широких, потрескавшихся, как пустыня от ветра, губ. Он не робел, хотя и не танцевал, а так, обнимал её, изредка переступая на длинных ногах, не теряя равновесия. Учить его было нечему.

«Завтра он улетит в Женеву», – подумала Августа и положила голову Профессору на плечо.

– Из-за чего ты стрелялся? – спросила она.

Он глянул на нее сверху вниз и шепнул прямо в ухо:

– Из-за сверхпроводимости.

Ей не понравился ответ.

– Ты так шутишь?.. Я не понимаю. С чувством юмора у меня плохо, а с физикой того хуже. Объясни.

Профессор прижался щекой к её щеке.

– Сверхпроводимость… это полная расслабуха… Она наступает при абсолютном нуле по Кельвину. Минус двести семьдесят три по Цельсию. Что ж тут непонятного? Есть отчего застрелиться… А ты думала – отчего?

– От любви, – честно призналась Августа.

Она нашла силы отстраниться, чтоб заглянуть Профессору в глаза. Они были тёмными, как всегда, очень, очень тёмными.

Сверкающий саксофон изгибал и растягивал, сворачивал в жгут и рассыпал серпантином мелодию. Одну из самых… У девочки Гути в деревенском клубе был дружок Генка Колотов, трубач в духовом оркестре. Генка бросил трубу и перешёл на кларнет, только чтобы играть «Маленький цветок». Он, конечно, играл попроще, чем этот на саксе. Но без фиоритур оно как-то надёжнее получалось. Неотвратимей… Вот она, высокая, предпоследняя фраза фокстрота!

– Так, значит, не от любви? – снова спросила Августа.

Профессор обнял её покрепче, и она снова положила голову ему на плечо, а он, казалось, задумался.

Сверхпроводимость

Он ответил, когда музыка смолкла, но пол под ногами еще светился, и пары не расходились, ожидая продолжения. Голова Августы по-прежнему лежала у него на плече.

– От любви, говоришь… Сверхпроводимость и есть любовь. Какая разница? Никакой разницы…

Голубое сияние внизу и прожектор вверху погасли, стеклянный шар погрузился во мрак, будто улетел в космос, метель сгинула, вернувшись в далёкое детство девочки Гути.

Она заметила, что идёт в темноте, опираясь на руку Профессора. Впереди замаячил голубой фонарик. Они пришли к своему маяку, как лодки в катамаране, в жёсткой связке, плечом к плечу. И сели за столик рядом, поддерживая друг друга. Не то чтобы боясь упасть, а не желая расстаться. Две наполненные рюмки и чистая пепельница поджидали их. Они молча пригубили водку. Профессор снова заговорил:

– Сафо, ты поэт, ты должна понять. Абсолютная свобода при абсолютном нуле – вот условие сверхпроводимости. Ничто не мешает, никакого броуновского движения. Нуль. Остановка ВСЕГО. Представляешь?

Августа не ответила, но представила. Профессор убедился в этом и продолжил:

– И вот тут, в полной этой расслабухе, не встречая никакого сопротивления, влетает могучий поток энергии… Бог знает, что это такое, что за энергия и откуда она берется… Откуда вообще взялся первый взрыв?..

Профессор глубоко задумался и даже перестал заниматься наполовину скрученной сигаретой.

– Расслабуха… новое слово в физике. – Не скоро нашлась Августа, что ответить.

Профессор посмотрел ей сначала в левый, потом в правый глаз. Он обиделся. Принялся было за сигарету, но смял ее и выбросил.

– Наконец-то, – сказал Профессор. – Наконец ты разобралась в сверхпроводимости… А я как сказал своё новое слово в физике в двадцать два года, так и добавить нечего.

– Ты обиделся?

– Нет. Это не так называется.

Теперь уже Августа глубоко задумалась.

– Послушай, а когда говоришь свое новое слово, то говоришь – кому? И зачем его говоришь?

– Кому… Зачем… Женщина, ты одна можешь задать больше вопросов, чем дать ответ сто физиков. – Профессор опять упрямо взялся за сооружение самокрутки, и Августа чувствовала, прислонившись к нему плечом, и бедром, и коленом, как над этим делом истово трудится весь его тощий организм. Самокрутка поглощала его целиком. Но вот, наконец, сигарета снова каким-то чудом свернулась, и он уже в состоянии был ответить. Но вначале – закурить.

Очевидно, официант наблюдал за Профессором из темноты неотрывно. Он опять склонился ровно в тот миг, когда потребовался огонь. Этот ангел-невидимка в самом деле был занят ими. Точнее – им. Августа почувствовала что-то вроде ревности. Их было не двое, а трое. И Профессора это устраивало. Сколько же у него всех? Всех, кто кормит, работает под началом, терпит, уважает, зависит, любопытствует, наблюдает, обижается, прощает, обожает, завидует? Тех, кто думает о нём, занят им?.. Жить без него не хочет или не может?.. Но главное – о ком же думает он сам?..

Она уже забыла свой вопрос про новое слово, кому оно, но Профессор, оказывается, помнил.

– Сафо, а кому и зачем ты пишешь свои стихи? Ты даже прочесть их толком не можешь, и печатают их раз в пять лет в толстом журнале, который никто не читает… Кому Буца строил? Кому и что рисует Пико? Знаешь, как он зарабатывает? На свои картины Пико играет с Никушей в теннис. Слава богу, иногда выигрывает. Тут к нам без тебя приезжал Папа Римский нас с нами мирить. Правительство ему подарило «Данаю». Но Пико написал «Данаю» не для Никуши и даже не для Римского Папы. Твой друг Буца тоже построил пантеон не для покойников, а дворец не для усатого миллиардера… Ты правда не догадываешься, откуда берутся и кому говорятся новые слова?.. Да себе же! Только себе. Никого мы так не любим, как себя!.. Потому что там, внутри нас, внутри каждого бедного смертного человека сидит Он, бессмертный. Отец, Сын и Дух Святой.