Аркадия - [22]
Правда, была в этом и положительная сторона. По прошествии двух недель я вдруг заметил, что практически не вспоминаю о Нолле. Прошло даже злорадство — я поначалу его испытал, увидев Барата с Сефой, поняв, что Нолла получила отставку. Да и к самому Барату я стал относиться спокойнее. На меня больше не действовали ни его самодовольная физиономия, ни его куртка с эмблемами и нашивками, полагающаяся чемпиону, ни ухмылка, с которой он говорил: на кой чёрт нам сдалась эта тренировочная лабуда, он, Барат, до Гелиоса и так дойдёт. Чихал я на этого дурака.
Зато ситуация с Ледой выглядела действительно странной. Держалась она как-то в стороне ото всех, ни с кем особенно не общалась, разве что иногда разговаривала с Семеккой и Петером, физподготовкой почему-то не занималась, на лекциях, их нам читал сам Эразм, глухо молчала, ни единого вопроса не задала, всё своё время либо сидела с бумажной книгой, либо просматривала какие-то тексты с экрана.
Бог мой, оказывается, Леда умела читать — бесполезное, архаическое умение, очень редкое, таким в Аркадии обладали едва ли сто человек. Конечно, интересная специализация, но опять-таки — зачем это нам? Зачем нам в походе человек, только и умеющий, что — читать?
А главное — почему её нужно было соединять в пару со мной?
В общем, тут я Эразма тоже не понимал.
Так прошли три месяца, слившиеся в единый сумасшедший поток. Я до изнеможения бегал, прыгал, карабкался, ориентировался по карте, учился оказывать первую помощь, разжигал костры, изготавливал копья и луки, варил похлебку, стрелял, подрывал металлические конструкции, часами, замаскировавшись, лежал в траве, не имея права пошевелиться, два-три раза в неделю встречался с Ледой, просыпался ночью и не мог сообразить, где нахожусь.
И чем дальше, тем больше мне почему-то казалось, что этим занимаюсь не я, а кто-то другой. Я не то чтобы изменялся — но со мной явно что-то происходило.
Я наблюдал за собой как бы со стороны.
А потом наступил день, которого мы ждали — и с нетерпением, и с определённой опаской.
День последней черты.
День, когда Эразм заблокировал наши чипы…
Глава 7. Лес
Трое суток они бредут через невообразимый сушняк. Трудно сказать, что здесь когда-то произошло, но деревья вокруг торчат голыми костяками — без листьев, без веток, даже в большинстве своём без коры, раскорячась, как серые призраки, обломками сучьев. Мох здесь тоже — пересохший, белесый, потрескивает под ногами: хруп… хруп… хруп… От него исходит удушливый, почти осязаемый жар.
Непонятно, где эта мёртвая жуть заканчивается. Всю имеющуюся у них воду они опрометчиво выпивают в первый же день. Кто мог предвидеть, что придётся столько идти? Костёр Леда разжигать запрещает:
— Оглянитесь — одна искра и заполыхает так, что не выберемся.
У них есть ещё горстка завяленных на костре грибов, но без воды жевать вязкие корочки невозможно.
На третье утро, еле ворочая липким, подсыхающим языком, Дим предлагает, пока не поздно, вернуться назад: запастись водой, и больше не соваться сюда — обогнуть проклятое место по краю. Леда, видимо, экономя силы, ему даже не отвечает — молча встаёт и, сверившись с солнцем, чтобы определить направление, шагает прямо в палящий зной. Семекка тоже, ни слова не говоря, поднимается и тащится вслед за ней.
Не оставаться же одному.
Дим кое-как, злясь, цепляясь за дерево, под которым в забытье провёл ночь, выпрямляется. Скрипя суставами, делает один неуверенный шаг, другой… И снова начинается равномерное изматывающее хруп… хруп… хруп… Ноги проваливаются в мох, размалывая его в труху. А теперь к этому добавляются ещё и какие-то мучительные длинные всхлипывания. Дим не сразу, но всё же догадывается, что слышит собственное дыхание. Земля за ночь не успела остыть, сгустившийся воздух едва-едва протискивается в горло. К середине дня он уже перестает что-либо соображать. Мир расплывается зыбким маревом, в котором перемещаются неясные тени. Кажется, падает, споткнувшись, Семекка, и Леда, сама пошатываясь, помогает ей встать. Затем, кажется, спотыкается Леда, и они с Семеккой тянут её с двух сторон вверх. Всё это мгновенно улетучивается из сознания. Зато из марева появляется Нолла и что-то говорит, шевеля вспученными, как два валика, малиновыми губами. Слов, правда, не слышно. Они надуваются и лопаются беззвучными пузырями. А затем так же появляется тренер Максар, шепчет, растягивая и сминая, мягкое, будто резиновое, лицо: «Ты же мог победить. Тебе просто надо было быстрее бежать»… Он именно шепчет, звука в его голосе нет, но шёпот этот почему-то накатывается на Дима волнами жара. И появляется учитель Каннело — одни глаза громадных размеров, сквозь немощную серость их просвечивают деревья. В отличие от тренера, учитель не говорит ничего, но зрачки его скорбными каплями вдруг стекают на землю. А ещё через какое-то время Диму становится ясно, что он никуда не идёт, а лежит, уткнувшись лицом в колкий мох.
— Вставай, надо двигаться, — говорит ему Леда.
Только Леды здесь нет, есть лишь упругая зелень мха, которая щекочет кожу.
И тут до него доходит, что мох в самом деле зелёный, а не мертвенно-белый, не хрупкий, что он не высохший, а живой, и что от него исходит дух восхитительной сырости. Дим поспешно запихивает жёсткие стебли в рот, торопливо жует их, чувствуя на языке сок травянистой кашицы, вкус у неё растительный, волокнистый, но это не важно, а важно то, что это влага, настоящая влага.
