Аркадия - [24]

— Уже через два-три поколения выяснилось, что в Научных центрах работать никто не хочет. Лаборатории и мастерские стоят пустые. Реактивы теряют годность, оборудование выходит из строя. Главное — никто не хочет учиться: зачем напрягаться, мучиться, если и так всё есть? Зачем что-то запоминать, думать о чём-то, если можно спросить у Эразма? Мы отравлены счастьем, оно заслоняет нам весь остальной мир. Посмотри: в перечне номинаций на наших Играх присутствуют математика, конструирование, физика, генная инженерия, много чего ещё, и индекс у них — нулевой. Тридцать лет в эти номинации не записывается ни один человек, а многие уже просто понятия не имеют, что это такое. Мы вырождается. Собственно, мы уже выродились. Мы способны, да и то с трудом, выполнять лишь какие-то элементарные действия: гулять в парке с детьми, разбирать понемногу Развалины, что-то там вскопать, посадить… Ну вот ещё спорт… Такая цивилизационная летаргия… Редкие энтузиасты, которые иногда появляются, не в состоянии ничего изменить. Что может отдельный энтузиаст?.. Эразма же это не беспокоит, он ведь по базовому протоколу заточен на счастье, а согласно мониторингу, осуществляемому непрерывно, индекс счастья в Аркадии стабильно держится на уровне девяноста шести — девяноста восьми процентов. Это ли не великое достижение? Такого в истории человечества никогда не было… Кстати, Птах — это учитель Раффана — высказал в своё время интересное предположение: конфликт, названный позже Десятиминутной войной, представлял собой не экспансию взбесившегося электронного мозга, а попытку некой анонимной группы энтузиастов создать угрозу, которая взбудоражила бы это лягушачье болото. Как видишь, попытка не удалась, мы по-прежнему квакаем и жизнерадостно плещемся в тине.

Дим придавлен обрушившейся на него информацией.

Он ничего подобного не ожидал.

Несколько испуганно спрашивает:

— А Раффан?

— А что — Раффан? Знаешь, что Раффан мне перед смертью сказал? Не возвращайтесь в Аркадию! Как бы вам ни было трудно, обратно не возвращайтесь, вот что перед смертью сказал мне Раффан.

Леда поднимает рюкзак и прислоняет его к стволу в медовых потёках смолы.

Вместо подушки.

— Всё, лекция окончена, — объявляет она. — Если ты понял хоть что-нибудь — молодец. Не понял — и чёрт с тобой. Давайте спать.

Уже стемнело, чахлый костерчик попыхивает, он уже почти прогорел. Дим вымотан до последней жилочки, но уснуть почему-то не может. В нём, чуть пузырясь, подкипает злость, перемешанная с обидой. Вот оно что. Значит, в Аркадию они уже не вернутся? Во всяком случае — Семекка и Леда. Вероятно, с самого начала договорились об этом. Вот оно что. А ему никто ничего не сказал…

Он не понимает, как теперь с этим жить. Он лежит, закинув руки за голову и глядя в ночное небо. Оно чистое, ошеломляюще бездонное, осыпанное бесчисленными крупинками звёзд: некоторые то ли мерцают, то ли переливаются. Ему кажется, что он слышит их лёгкий шёпот. Вспоминает: учитель Каннело однажды сказал, что между ними — миллионы и миллиарды километров космической пустоты. Свет летит тысячи лет. Нечеловеческое, чудовищное пространство, там даже воздуха нет. Неужели мы сможем когда-нибудь добраться до них?

Ладно, это потом…

На следующее утро они выходят к полису. Лес резко заканчивается, его ограничивает полоса неестественно яркой и ровной, вероятно, генетически модифицированной травы. Сразу за полосой высится гранитная стела, увенчанная изображением солнца, а поперек неё — литой металлический прямоугольник с надписью крупными буквами — «ГЕЛИОС». Причём металл прямоугольника уже потемнел, чувствуется, что в пазы его въелась грязь, а дальше, опять-таки после полосы модифицированной травы, тянутся полуразрушенные дома. Защитный Периметр, как и предсказывал Эразм, не работает. Они с опаской, но без проблем пересекают санитарную зону. Окраины Гелиоса ужасны: потрескавшийся асфальт, сквозь которой пробивается чертополох, выбитые окна, вывороченные двери, чёрная сажа пожаров, взметывающаяся по стенам до крыш, остатки кострищ, груды какой-то спекшейся дряни, и кое-где, не часто, но заставляя насторожиться — желтоватые останки скелетов: черепа с пустыми глазницами, дуги рёбер, разбросанные сохлые кости то ли рук, то ли ног. Так, вероятно, лет через двадцать будет выглядеть и Аркадия.

И — запах, точно воздух пропылён затхлым тряпьём. И — тишина, застойная, неподвижная, более, чем всё остальное, означающая, что здесь властвует смерть.

— Нам нужна база, — невольно понижая голос, говорит Леда. — Надо присмотреть безопасное место, где мы могли бы остановиться. Ну и, разумеется, вода, пища, лучше бы не натуральная, а синтезированная. Не хватает ещё чем-нибудь отравиться. — Она поворачивается к Семекке. — Ты как? Сумеешь запустить хотя бы один биореактор?

Семекка пожимает плечами:

— Попробую. Лучше бы, конечно, Петер… Биомеханика — это по его части.

Она подозрительно закашливается.

Леда поспешно продолжает:

— В первую очередь следует разобраться с Магнусом. Он там жив или нет? А если жив, если функционирует, то сумеем ли мы с ним договориться.

— Почему же нет? — спрашивает Дим.