Аркадия - [65]
– Та из нас, которую твой ум, угнетенный густым туманом, кажется, не узнаёт, – прекрасная нимфа, омывающая милое гнездо твоего единственного феникса[341]; сколько раз ее воды наполнялись до краев твоими слезами! А меня, сейчас говорящую с тобой, найдешь ты у самого подножия горы, где ныне лежит твоя любимая…[342]
И, еще издавая последние звуки этих слов, она обернулась водной струей и утекла по подземному руслу.
Читатель, клянусь тебе (если то божество, что дало мне милость дописать до этого места, дарует моим писаниям, каковы бы они ни были, толику бессмертия), что в эту минуту я так хотел умереть, что согласился бы на любой род смерти. И, придя в ненависть к самому себе, проклинал час, когда вышел из Аркадии, и несколько раз забылся в надежде, что все, что я видел и слышал, мне приснилось, будучи совершенно не в силах оценить, сколько времени я провел под землею. Так, среди раздумий, скорби и смятения, измученный и разбитый, и уже будто вне себя, добрел я до указанного источника. И он, только ощутив мой приход, взволновался и забурлил больше обычного, как бы желая сказать: «Я и есть та самая, которую ты видел лишь недавно». И, повернувшись налево, я увидел холм, о котором она говорила, весьма знаменитый красотою высокого дома, стоящего на нем, имя которому дано от того великого волопаса-африканца[343], водителя многих стад, что в свое время, словно некий другой Амфион[344], пением звучной волынки воздвиг вечные стены божественного города[345].
И, желая идти дальше, по воле судьбы я встретил у подножия невысокого всхолмия Барциния и Суммонция[346], известнейших пастухов в здешних лесах, которые, укрывшись вместе со стадами в тихом и солнечном месте (поскольку было ветрено), как можно было понять по их жестам, собирались петь. И мне, хоть уши мои еще были полны песен Аркадии, захотелось остановиться, чтобы послушать голоса птиц моей страны и к долгому времени, столь прискорбно для меня прошедшему, прибавить хотя бы малую передышку. И я прилег на траву невдалеке от них, осмелев еще и оттого, что они, как было видно, не узнавали меня в чужестранной одежде, тем более что чрезмерная скорбь за недолгое время изменила мой облик. Даже сейчас, обращаясь памятью к их пению, к тому, какими созвучиями оплакивали они произошедшее с несчастным Мелисеем[347], мне хочется еще раз послушать их с великим вниманием[348], – уже не чтобы сравнивать их с аркадскими певцами, но чтобы утешиться о моем небе, оставившем не совсем пустыми свои леса, которые не только сами всегда рождали благороднейших пастухов, но и от дальних стран принимали с любовью и радушием. Слушая их, мне легко поверить, что некогда обитавшие здесь Сирены сладостью пения удерживали проплывавших мореходов. Но вернемся к нашим пастухам: Барциний, в течение довольного времени сладкозвучно игравший на свирели, затем, обратившись лицом к товарищу, запел, а тот, сидя на камне, внимательно приготовился ему отвечать.
Эклога двенадцатая
Барциний
Здесь плакал в песнях Мелисей; с ним был я,
Когда писал он на коре: «Несчастный, видев
Филлиды смерть, себя как не убил я!»
Суммонций
Ох, горе тяжкое! Как боги допустили
Принять столь горький жребий Мелисею?
Зачем не первым его с жизнью разлучили?[349]
Барциний
Вот то одно, о чем я свирепею
Змеиной яростью против судеб небесных,
Вот то, о чем до глуби сердца каменею,
Читая врезанное на стволах древесных:
«Филлида, твоей смертью смерть пошли мне!»
Скорбь высшая, иной людской не равная!
Суммонций
Хочу и я увидеть это дерево,
Чтобы и мне, на нем читая, выплакать
Его словами и мои мучения.
Барциний
Их осязать и видеть можешь тысячи;
Ищи вот здесь, на мушмуле, внимательно,
Да не нарушь касанием неловким!
Суммонций (читает)
«Уже, Филлида, светлых кос не заплетаешь,
Цветами не венчаешь, но травою
Могильной среди слез моих скрываешь».
Барциний
Вот снова надпись Мелисеевой рукою:
«Филлида, мое сердце на мученье
Ты здесь не оставляй, возьми с собою!»
Суммонций
Не высказать, какое дарит облегченье
Мне этот стих, и я еще прочел бы,
Хоть и нужда меня в дорогу гонит.
Барциний
Он прикрепил и надпись по обету
На этой пинии. И если хочешь видеть,
Влезай на ствол – тебе подставлю плечи.
Но для удобства скинь-ка прежде обувь,
Клади вот здесь суму, и плащ, и палку,
И забирайся, а потом соскочишь.
Суммонций
Мне видно снизу, и прочесть нетрудно:
«Тебе, Филлида, посвящаю это дерево;
Тебе Диана лук оставила и стрелы.
Оно – как памяти твоей алтарь священный,
Оно – и храм, и памятник надгробный,
Чем твое имя величается прекрасное.
Здесь холм цветов перед тобою будет вечно,
Но ты, и в лучшем месте неба почивая,
Не презри мною в честь тебе творимого!
Здесь, часто к нам с отрадой приближаясь,
Стих будешь видеть, на стволе написанный:
„Склони главу, пастух. Я – дерево Филлиды“»[350].
Барциний
Что скажешь ныне, коль с обрыва бросил он
Свирель сладкоголосую, певучую
И, чтоб убить себя, взял острое железо?
И, разлетаясь, плакали тростинки,
Взывая с мукою: «Филлида! О Филлида!»
Услышать их – достойно удивления!
Суммонций
И как от вышнего чертога не слетела
На этот звук Филлида? Содрогаюсь:
В груди такая жалость подымается!
В настоящей книге публикуется двадцать один фарс, время создания которых относится к XIII—XVI векам. Произведения этого театрального жанра, широко распространенные в средние века, по сути дела, незнакомы нашему читателю. Переводы, включенные в сборник, сделаны специально для данного издания и публикуются впервые.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В стихах, предпосланных первому собранию сочинений Шекспира, вышедшему в свет в 1623 году, знаменитый английский драматург Бен Джонсон сказал: "Он принадлежит не одному веку, но всем временам" Слова эти, прозвучавшие через семь лет после смерти великого творца "Гамлета" и "Короля Лира", оказались пророческими. В истории театра нового времени не было и нет фигуры крупнее Шекспира. Конечно, не следует думать, что все остальные писатели того времени были лишь блеклыми копиями великого драматурга и что их творения лишь занимают отведенное им место на книжной полке, уже давно не интересуя читателей и театральных зрителей.
В книге представлены два редких и ценных письменных памятника конца XVI века. Автором первого сочинения является князь, литовский магнат Николай-Христофор Радзивилл Сиротка (1549–1616 гг.), второго — чешский дворянин Вратислав из Дмитровичей (ум. в 1635 г.).Оба исторических источника представляют значительный интерес не только для историков, но и для всех мыслящих и любознательных читателей.
К числу наиболее популярных и в то же время самобытных немецких народных книг относится «Фортунат». Первое известное нам издание этой книги датировано 1509 г. Действие романа развертывается до начала XVI в., оно относится к тому времени, когда Константинополь еще не был завоеван турками, а испанцы вели войну с гранадскими маврами. Автору «Фортуната» доставляет несомненное удовольствие называть все новые и новые города, по которым странствуют его герои. Хорошо известно, насколько в эпоху Возрождения был велик интерес широких читательских кругов к многообразному земному миру.
«Сага о гренландцах» и «Сага об Эйрике рыжем»— главный источник сведений об открытии Америки в конце Х в. Поэтому они издавна привлекали внимание ученых, много раз издавались и переводились на разные языки, и о них есть огромная литература. Содержание этих двух саг в общих чертах совпадает: в них рассказывается о тех же людях — Эйрике Рыжем, основателе исландской колонии в Гренландии, его сыновьях Лейве, Торстейне и Торвальде, жене Торстейна Гудрид и ее втором муже Торфинне Карлсефни — и о тех же событиях — колонизации Гренландии и поездках в Виноградную Страну, то есть в Северную Америку.