Аркадия - [68]

Ни к чему тебе искать ни высоких дворцов вельмож, ни наполненных гордыней городских площадей, добиваясь звучных рукоплесканий, суетного успеха и ветреной славы, с их спутниками – пустейшей лестью, лживыми заискиваниями, глупым и назойливым преклонением изменчивой толпы. Твой смиренный звук плохо слышен близ рева устрашающих буцин[369] и царских труб. Хватит с тебя, если среди этих гор будут играть на тебе губы какого-нибудь пастуха, приучая гулкие леса откликаться именем твоей госпожи и вместе с тобой горько оплакивать ее внезапную и безвременную смерть – вину непрестанных слез и безутешной скорби, в которых влачится моя жизнь (если можно сказать «живет» о том, кто погребен во глубине бедствий).

Так плачь же, обездоленная; плачь, есть у тебя о чем плакать. Плачь, убогая вдовица, плачь, злосчастная, горемычная свирель, утратившая то, что было тебе дороже неба. Не переставай плакать и сетовать о твоих жестоких несчастьях, покуда есть для тебя тростник в этих зарослях, издавая песни, наиболее подходящие к твоей жалкой и многослезной жизни. И если, по случаю, кто-либо из пастухов захочет воспользоваться тобой в делах веселья, предупреди его заранее, что не умеешь ничего иного, как только плакать и сетовать, а затем по опыту, на деле покажи ему, что так оно и есть, неизменно испуская под его дуновениями печальный, плачу подобный звук. И пусть он, опасаясь наполнить грустью свои праздники, держит тебя подальше от уст, пусть оставит тебя в покое, как прежде, подвешенной на дереве, там, где с обильными вздохами и слезами я оставляю тебя в память о той единственной, ради кого писал всю, до последней строки, эту книгу; в память о той, из-за чьей внезапной смерти не остается мне, о чем писать, а тебе – петь.

Иссякли наши Музы, засохли наши лавры, обрушился наш Парнас, до конца онемели леса, долы и горы утратили слух. Нет больше в лесах нимф и сатиров; пастухи забросили песни; овцы и коровы еле пасутся по лугам, грязными копытами равнодушно возмущая прозрачные воды, и по недостатку молока не дают пищи даже своим детенышам. Звери оставили привычные логова, птицы покидают уютные гнезда, суровые и бесчувственные дерева сбрасывают на землю еще недозрелые плоды; нежные цветы в печальных лугах все повяли. Бедные пчелы оставляют не начатый мед бесцельно пропадать в сотах. Все гибнет, всякая надежда истощилась, всякое утешение умерло.

Одно тебе осталось, свирель моя, – горевать, ночью и днем, с упорным постоянством растравляя свое горе. Горюй же, безутешная, горюй, сколько хватит сил – об алчной смерти, о глухих небесах, о неумолимых звездах, жалуйся на судьбу твою злосчастную. А если ветер среди этих ветвей, случайно тронув тебя, наполнит тебя дыханием, так закричи, насколько того дыхания хватит.

И не заботься, если кто-то, привыкший слушать, возможно, более изысканные звуки, презрительно посмеется над твоею простотой и назовет тебя грубой – ибо поистине, если вдуматься, в этом и есть твоя подлинная и главная хвала, – лишь бы только не отдалялась ты от лесов и от мест, для тебя подходящих. Но и здесь, знаю, не будет недостатка в таких, кто, строгим судом испытуя твои слова, скажут, что кое-где не вполне соблюла ты пастушеские законы, скажут, что не подобает выходить за пределы того, что кому прилично. Хочу, чтобы ты им, бесхитростно исповедуя свою вину, отвечала, что ни один пахарь, сколь бы ни был он искусен, не может пообещать заранее, что все борозды выйдут совершенно прямыми. Для тебя немалое извинение уже в том, что в твоем веке ты первая разбудила сонные леса и показала пастухам пример в пении уже позабытых ими песен. Ведь и тот, кто собрал тебя из этих тростниковых дудочек, отправился в Аркадию не как простой сельский пастух, но как образованный, хоть и безвестный юноша, и как изгнанник любви. Не говоря о том, что и в прошлые времена бывали пастухи столь дерзновенные, что речь свою возвысили вплоть до ушей консулов Рима; в их тени и ты, свирель моя, вполне можешь укрыться и защитить свое дело.

Но если, быть может, случится, что выйдет тебе навстречу некто другой, более благосклонного нрава, кто, сочувственно слушая тебя, проронит несколько дружеских слез, – о таком немедля вознеси горячие молитвы Богу, который, храня его счастие, да избавит его от бед, доставшихся нам с тобою. Ибо поистине, кто о чужих невзгодах скорбит, тот о себе самом поминает. Но боюсь, что такие будут редки, почти как белые вороны, перед намного превосходящей их толпою злоязычных. А против этих последних – не знаю, какими средствами снабдить тебя; только молю всей душой, чтобы ты, сколь возможно, держалась смиренно, с терпением перенося их удары. Хотя почти уверен, что такие усилия не понадобятся, если, как я тебе внушаю, захочешь ты пребывать среди лесов, втайне, вдали от молвы. Ибо кто не забирается высоко, тот не боится упасть; а упавший на ровном месте (что и случается-то редко) встает без вреда, не нуждаясь в помощи чужой руки. Из чего можешь принять за несомненную правду, что кто живет сокровеннее и дальше от людского множества, тот живет лучше[370]