Аркадия - [53]

Неспешно ведомые к лесу святым жрецом, по его велению мы омыли руки в маленьком роднике живой воды, сочившемся на опушке, ибо входить в такое место, имея на себе грехи, возбранялось правилами благочестия. Отсюда, почтив первым святого Пана, а за ним – неведомых богов (на случай если кто-то из них таился здесь, не же-лая показаться нашим очам), мы пошли дальше, выступив с правой ноги, чтобы иметь доброе предзнаменование, каждый молясь в себе о благосклонности к нам божества – как сейчас, так и в будущих нуждах. И, вступив в священный сосновый бор, здесь, под нависающим краем утеса, среди скатившихся глыб, обрели большую стародавнюю пещеру, не знаю, то ли природой, то ли человеческой рукой вырытую в неприступной горе, а внутри ее – прекрасный алтарь, высеченный из цельного камня грубыми руками пастухов. Над ним возвышалась деревянная статуя лесного бога: с лицом румяным, как спелая земляника, с мохнатыми, подлинно козлиными голенями и ногами, он опирался на длинный посох из оливы, имеющий на конце два торчащих вверх рога. Плащ его был сшит из просторной шкуры, украшенной белыми пятнышками, словно звездами.

По сторонам древнего алтаря висели на стене две буковые доски, испещренные грубоватыми письменами; из века в век хранимые по преданию от прежних пастухов, они содержали в себе древние законы и руководства пастушеской жизни, в которых положено начало всему тому, что и поныне совершается в лесном краю. На одной из досок были расчислены по дням года всевозможные перемены погоды, долготы ночи и дня, вкупе с наблюдениями часов, немало полезными для живущих, верными предсказаниями гроз, и того, когда солнце в своем восходе возвещает вёдро и когда дождь, когда ветер, когда град, какие дни по лунным приметам благоприятны и неблагоприятны для человеческих трудов, и то, чему на каждый час подобает следовать, а чего избегать, чтобы не оскорбить непререкаемые воления богов. На другой доске было описано, как должны выглядеть добрая корова и добрый бык, каков подобающий возраст для оплодотворения и отёла, указывались времена и сроки, подходящие для кастрации телят, чтобы использовать их затем под ярмом в суровых земледельческих работах. И еще: как можно укротить упрямство овнов, просверливая у них в рогах близ ушей дырочки, и как, перевязывая им правое яичко, производить ярок, а левое – баранов, и каким образом ягнята рождаются белыми или разных других расцветок, и какое средство против испуга, – чтобы овцы, устрашенные ударами грома, не скидывали приплод. Кроме того, как подобает управляться с бородатыми козами, и какие из них видом, возрастом, в какое время года и в какой местности бывают наиболее плодовиты, и как можно точно определить их возраст по приметам на их шершавых рогах. Тут же были записаны все снадобья против многообразных недугов скота, собак и самих пастухов.

Перед пещерой простирала свою тень весьма высокая раскидистая сосна: на одной из ее ветвей висела большая и красивая свирель, устроенная на семь ладов, промазанная снаружи и изнутри белым воском: такой никогда ни в одном лесу у пастухов не было видано. Мы спросили, кто был ее мастером, – ибо казалось, что она собрана и навощена поистине божественными руками, – и премудрый старец отвечал, указывая на одну из ее дудочек:

– Вот эта самая дудочка была в руке у святого бога, чей образ вы видите перед собой, когда в этих лесах, возбуждаемый любовью, он преследовал прекрасную Сирингу. А когда потом, постыженный ее внезапным превращением, часто вздыхал, воспоминая о пережитом пламени, его вздохи преображались в нежный звук. И тогда, сидя в этой уединенной пещере, близ пасущихся овец, он стал свежим воском присоединять одну дудочку к другой, до семи, в порядке постепенного их уменьшения, подобно расположению пальцев на наших руках, как вы можете видеть на самой этой свирели, с которой он затем в течение многих дней оплакивал в чащах свои горести. Потом она, уж не знаю как, перешла в руки некоего сиракузского пастуха[248], который прежде других отважился играть на ней, не боясь ни Пана, ни кого-то еще из богов, над светлыми струями своей Аретусы[249]. Говорят, когда он пел, окрестные пинии, качая вершинами, отзывались на его голос, а далеко растущие дубы, забыв о своей дикой природе, покидали родные горы, чтобы слушать его, осеняя приятной тенью внимавших ему овец. В тамошних лесах не было ни одной нимфы, ни одного фавна, который бы не постарался украсить свежими цветами его юношеские волосы. Настигнутый завистливой смертью, он завещал эту флейту в последний дар мантуанцу Титиру[250] и, с последним вздохом передавая ее, изрек: «Тебе быть ее вторым владельцем; с нею ты сможешь, когда захочешь, примирять соперничающих быков, издавая сладчайший напев лесных божеств». И Титир, обрадованный столь великой честью, предаваясь игре на этой флейте, впервые научил леса возглашать имя прекрасной Амариллиды[251], а затем – поведать и о пламенной страсти поселянина Коридона к Алексису[252], и о подражательном состязании Дамета и Меналка[253], и о сладкогласной музе Дамона и Алфесибея