Аркадия - [40]
Итак, пастухи, разбросайте по земле травы и листву, покройте свежими ветвями прозрачные источники, ибо душе нашего Андрогея угодно, чтобы мы делали это в его честь. О блаженный Андрогей, прощай, прощай навек! Вот пастушеский Аполлон, предивно украшенный, грядет к твоей могиле увенчать тебя душистыми венками. И фавны, украсив гирляндами рога, нагруженные лесными дарами, несут тебе, кто что и откуда может: от полей – колосья, от ягодников – гроздья ягод с листвой, от всякого дерева – зрелые плоды. Соревнуясь с ними, обитающие поблизости нимфы, столь некогда любимые и почитаемые тобой, ныне идут, неся корзины, полные белых цветов и душистых яблок, воздавая тебе должную честь. А что еще дороже, – и более долговечным даром смертному праху воздать невозможно, – Музы приносят тебе стихи; слышишь, стихи дарят тебе Музы! А мы, с нашими свирелями, поем и будем петь тебя всегда, доколе наши стада пасутся в этих лесах. И эти пинии, и эти дубы, и эти платаны, покуда мир стоит, будут шелестеть твое имя; и быки со всеми стадами будут во всякое время года возносить почести твоей тени, громким мычанием призывая тебя в гулких рощах. Итак, отныне и впредь ты навсегда пребудешь в числе наших божеств, и как Вакху и святой Церере, так и на твоих алтарях мы будем приносить подобающие жертвы – если будет холод, то на огне, а если зной – в прохладной тени. И пока ядовитые тисы не начнут приносить сладкий мед, а сладкие цветы – горький, пока пшеницу жнут летом, а черные оливки собирают зимой, в этих краях не умолкнет слава твоя.
Окончив говорить, он взял свирель, висевшую у него за плечом, и заиграл на ней. Услышав этот наигрыш, Эргаст, еще со слезами на глазах, раскрыл уста для пения:
Эклога пятая
Прекрасный дух блаженный,
От плоти отрешенный,
Ты наг взошел в небесные селенья,
Где, со звездой твоею,
Веселие приемлешь
И, посмеваясь над людскою суетою,
Блистаешь, словно солнце,
Между светлейших духов,
Святых одежд краями
Касаешься кометам
И средь живых ручьев и дивных миртов
Пасешь стада иные,
Но пастухов земных не покидаешь.
Иные горы, долы,
Леса, ручьи иные
Ты видишь в небе, где цветы не вянут;
Где фавны и сильваны
В иных удольях летних
Играют с нимфами в счастливейших любовях.
Средь легких ароматов,
Там, где поют в прохладе
Песнь Мелибей и Дафнис[189],
Средь них и Андрогей наш
Переполняет небо сладкогласьем,
Стихии укрощая
Созвучьями неслыханных мелодий.
Как виноград для вяза,
Как мощный бык для стада,
Волна хлебов для радостного поля,
Ты был красой и славой
Пастушеского хора.
Ах, смерть жестокая, и кто тебя избегнет,
Коль, как пожар, палишь ты
Прекраснейшие кроны?
И кто еще увидит,
Пастух, твой лик – столь светлый,
Что, подпевая нам созвучными стихами,
Лес распускал побеги
И тени веток волны покрывали?
А как стенали нимфы
В часы твоей кончины,
То знают реки, рощи буков и пещеры, —
Как берега рыдали,
Как травы вдруг увяли,
Как солнце днями свет не посылало.
Ни звери из чащобы
В луга не выходили,
Стада не услаждались
Травой иль влагой чистой:
Так больно в каждом отзывалось горе,
Что днем и ночью темной
«О Андрогей! О Андрогей!» – леса гудели.
Так пусть в венках зеленых
К твоей святой могиле
Ты принесенные дары вседневно видишь;
И пусть из лета в лето,
Как юная голубка,
Из уст людских в уста перелетаешь;
Да не настанет время
Твоей иссякнуть славе,
Доколе змеи в тернах,
Доколе в речках рыба.
Да будешь жив, и не в моем лишь бедном слове —
Но в памяти пастушьей,
Но в новых песнях тысячи свирелей.
О, коли дух любви живет меж вами,
Дубы густые, вашей тенью милой
Почтите эту мирную могилу.
Проза шестая
Пока Эргаст пел свою умиленную песнь, Фроним[190], самый сметливый из пастухов, записал ее на куске свежей буковой коры и повесил его, украсив гирляндами, на дереве, простиравшем над белым камнем надгробия свои ветви. А затем, поскольку уже почти миновал час обеда, мы отошли к прозрачному источнику, текшему под высокой пинией, и чинно принялись за еду. Здесь было мясо жертвенных телят, молоко во всяких видах, мягкие печеные каштаны и кое-что из плодов, которые предоставляла та пора года, – конечно, и благородные вина, от долгой выдержки весьма душистые, вносили отраду в поминальную тризну.
Утолив голод обилием многообразной пищи, одни из нас увлеклись пением, другие стали рассказывать сказки, иные предались игре, а многие, побежденные сном, задремали. Я же, которому, по причине разлуки с милой родиной и перенесенных страданий, любое веселье доставляло сильнейшую боль, пал к корням какого-то дерева, безмерно скорбный и опечаленный, – но в тот же момент увидел, на расстоянии броска камня, пастуха, по виду весьма юного, завернувшегося в пастушеский плащ цвета журавлиного пера, с красивой сумкой из тонкой телячьей кожи на левом плече. На его волосах, цветом светлее, чем шафрановая роза, спадавших ниже плеч, была мохнатая шапка, сшитая, как я разглядел потом, из волчьего меха; в правой руке он держал прекрасный посох с концом, окованным блестящею медью; но из какого дерева был сделан этот посох, догадаться я не мог: по узору древесины он казался кизиловым, по цвету – скорее из ясеня или самшита. И таков был этот путник, что поистине казался троянцем Парисом, когда в высоких лесах, среди послушных стад, в первозданной простоте обитал он со своею нимфой, венчая, бывало, зелеными гирляндами рога овнов-победителей.
